«Канадцы писали: «Разорвем русских в клочья!» 50 лет главной серии в истории мирового хоккея
О чем мечтал Тарасов?
Когда-то Вячеслав Фетисов произнес — «Если плохое настроение, пересмотрите Кубок Канады-87».
Настроение у меня так себе — но лечиться буду отрывками из Суперсерии-72. Снова и снова задумываясь: а что если б сборную повез в Канаду Анатолий Тарасов?
В сладеньком фильме-биографии Тарасова много любопытного. Еще больше — странного, нелепого. Лишь вскользь упоминается Аркадий Чернышев. Как фигура малозначимая. Будто не Чернышев был главным тренером сборной СССР.
Говорится, как мечтал Анатолий Владимирович вывести советскую сборную против канадских профессионалов. Но пострадал за правду — и был от главной команды СССР отлучен.
— Да ничего он не «мечтал», — развеял миф не так давно в «Разговоре по пятницам» большой телевизионный человек тех лет Аркадий Ратнер. — Хоть Татьяна Анатольевна на такие слова обижается, скажу — не хотел Тарасов с канадцами играть! Отдавал себе отчет — насколько Канада сильна. Хотя и наша команда была что надо. В 68-м точно не слабее, чем в 72-м. Локтев, Альметов, Александров! Майоровы и Старшинов, Юрзинов и Якушев! Рагулин, Кузькин, Иванов, Давыдов!
«Фирсов плакал, когда жену увезли в больницу...»
...Я буду пересматривать отрывки тех матчей — снова и снова размышляя: а как бы смотрелся в этой компании Фирсов, лучший хоккеист всех времен, любимец Тарасова? Фирсову был 31 год — время ли заканчивать со сборной? Но сам в какой-то момент отказался играть в команде у Боброва — вот и не поехал в Канаду. После писал покаянные письма: осознал, мол, ошибку. Готов вернуться в сборную в любой момент — если позовут.
Конечно же, Фирсова не хватало!
Судьба его — это и моя боль. Пожалуй, самый трагичный финал жизни из всех великих хоккеистов той поры. Человек угасал на глазах, уходил осознанно — на этом свете после смерти обожаемой жены ничего не держало.
Многие, многие рассказывали мне, как плакал Фирсов. Рассказывал Владимир Петров, рассказывал вратарь Толстиков.
— Фирсов был любимцем Тарасова? — спросил я как-то Александра Пашкова, вратаря сборной СССР. Человека пронзительного ума и наблюдательности.
— Это правда, — ответил Пашков. — В «Спартаке» Толя не проходил в состав, но Тарасову чем-то приглянулся, забрал его в ЦСКА. И они нашли друг друга. Тренер безоговорочно верил в игрока, а тому даже самые жесткие его требования были в радость. Никто не работал так, как Фирсов! Разве что Викулов, который во всем старался ему подражать. Проходных тренировок для Фирсова не существовало. Каждая — на пределе возможностей. В Канаде как-то провели опрос: «Кто лучший советский хоккеист, не выступавший в НХЛ?» Выиграл Фирсов. Вторым, кажется, назвали Боброва. Харламов — третий или четвертый.
— Есть объяснение?
— Я и сам ставлю Фирсова выше всех. Он блестяще выглядел на Олимпиадах и чемпионатах мира. С любыми партнерами. А главное, мог одним броском перевернуть игру. Харламов — тоже выдающийся хоккеист, но Фирсов в победы сборной СССР внес гораздо больше. Канадцы оценили.
— Фирсова подкосила смерть жены?
— Пережил Надю на два месяца. Не знал, куда себя деть, каждый день ходил на могилу. И умер от инфаркта. Вот такая любовь. Я два раза видел в раздевалке слезы хоккеистов — Харламова и Фирсова.
— Из-за чего?
— Валера не сдержался, когда объявили, что отправляют в Чебаркуль. Гусев — тот железный человек. Набычился, да и все. А Фирсов плакал, когда жену увезли в больницу на операцию. У нее с молодости были проблемы со здоровьем.
Я проезжаю станцию Фирсановку — и знаю: вот здесь, за поворотом, сельское кладбище. Где и закончил свой путь лучший хоккеист всех времен. Скромная могилка. Дорогу знают только самые близкие.
«Белый стол, сидят 12 апостолов»
Я буду пересматривать хоккей 50-летней давности — и думать: а что вышло бы, если б у Канады были стоящие вратари? Наш-то Третьяк был на три головы сильнее что Тони Эспозито, что Кена Драйдена. Да и сам Владислав Александрович это знает, что уж.
Буду отыскивать в этих кадрах среди прочих Харламова, вглядываться в каждое движение, всякий финт. Снова и снова попытаюсь представить его живым, 74-летним. Борис Михайлов в свои 77 вон какой бодряк — приятно посмотреть! Добрый барин!
Пытаюсь представить седого Харламова на играх ЦСКА — и не получается. Не дается образ.
Незадолго до смерти Владимира Петрова как раз Харламова и вспоминали. Петров, выдающийся партнер по звену, снял про Валерия фильм. Очень советую посмотреть.
— В фильме о Харламове какой эпизод дался тяжелее всего? — интересовался я.
— Надо было как-то отобразить участие в этой трагедии Виктора Тихонова. Не хотелось его очень уж обижать — как косвенного виновника происшедшего. Надо было что-то придумывать. Вот мы и придумывали, как быть — словно тайная вечеря. Помните?
— Конечно.
— Белый стол, сидят 12 апостолов — и каждый что-то говорит. Там есть и Иуда, и все остальные. Надо было как-то отразить — и в то же время показать, что для нас Валера жив. Остался с нами. Для него это дополнительное время. Что у него есть шанс. И у людей, которые были с ним вместе, тоже есть дополнительное время. Чтоб понять себя и смысл своей роли в этой жизни. Вот эта сцена была тяжелой. Все остальное — легко.
— С самим Тихоновым на эту тему вы когда-нибудь говорили?
— Про гибель Харламова? Нет. А зачем?
— Не знаю.
— Понимаете, нельзя так остро ставить вопрос! Каждый человек понимает в душе свое, что он сделал, что не доделал, что он сделал плохо и что хорошо. Я уверен, что это так. Лишний раз тыкать носом его в это дерьмо — зачем?
— Считаете, он все понимает?
— Уверен — понимает.
— Какой случай о Харламове вы недавно вспоминали с друзьями — но о нем мало кто знает?
— Есть такой случай. После 72-го года его признали одним из выдающихся хоккеистов современности. НХЛ пригласила его посмотреть финальный матч Кубка Стэнли. Валерий поехал — и вернулся со свертками. Потратил валюту на то, чтоб купить модные сапоги на платформе Татьяне Егоровне, жене Бориса Михайлова, и моей жене. Вот это поступок человека. Он сам говорил — поехал туда только потому, что с нами играл. Мы были словно одна семья.
— Помните Харламова хорошо? Его руки?
— Очень хорошо помню. Для меня он вообще живой. Поэтому я и начал свою киношную эпопею с Валеры. Он словно связующее звено между предыдущим великим поколением и новым. Сделал из себя, тощенького, человека выдающегося телосложения. В тот хоккей нельзя играть хилым.
«33 автобуса из Москвы было...»
27 августа я возвращался из Питера по той же трассе, где оборвалась жизнь Харламова. В этот самый день, 27 августа, только много-много лет назад.
Отыскал глазами то самое место под Солнечногорском, коротко посигналил. Не я один, кстати говоря. Слышу будто эхо — гудок за спиной, еще один, еще...
Ехал — и до самой Москвы вспоминал, как сдружились мы когда-то с Борисом Сергеевичем, отцом Валерия. Чудесный был дед. Кстати, в последние годы жил на даче у Бориса Михайлова, выделили старику отдельный домик. Вот это — отношение.
Приезжал я к Борису Сергеевичу в гости куда-то в спальный район. Убей бог — не вспомню, что за метро рядом. Многоэтажки, многоэтажки...
Пуделек Харлик обнюхивал меня добродушно, сворачивался рядом на диване. Слушал наши беседы с большим чувством.
А напротив — огромный портрет, в полстены. Валерий Борисович в армейском кителе. Четкий пробор, в глазах озорство...
Куда ни повернешься — смотрит на тебя. Так мы с Борисом Сергеевичем каждый раз и говорили — под взглядом, под контролем, под едва заметной сыновней усмешкой.
— Портрет этот я в ЦСКА взял. Когда Валерка погиб, как раз к похоронам сделали. Потом на склад хотели куда-то отправить, да я не позволил. Только на этом портрете видно, что шрам у него над бровью. Видишь?
— В самом деле.
— Это еще с малолетства. Жили мы тогда на Соломенной Сторожке, Валерка во дворе гулял — там футбол, мальчишки... Рядом большие ребята в волейбол играли, мячик к сыну моему отскочил, а он его ногой возьми да поддай подальше. А рядом куча строительного вара. И кто-то из больших этим варом в Валерку запустил — и прямо в глаз! Камнем!
— Ужас какой. Это ж без глаза можно остаться.
— Я и говорю. Ко мне ребятишки прибегают: «Дядя Боря, у Валерика беда...» Прихожу — он в крови. Но не жалуется, ничего... Быстро с ним в 50-ю больницу, там раз-раз, зашили. Через пару дней, говорят, приходите. Но я Валерку на свой завод к хирургу, Вере Александровне Цукановой, свел — она шов-то вскрыла, а там кусочек вара остался! Оттуда и шрам. Потом и зубы выбивали, и ребра ломали — но это уже по хоккейной части. С этого портрета Валерка на тебя смотрит, где б ни стоял. До сих пор сына не хватает, но против Бога не пойдешь...
— В нынешней жизни Валерия Борисовича представляете?
— Мне часто снится — будто идем с ним куда-то... На природе... Особенно вспоминаю, как он с матерью из Испании приехал и на дачу мы всей семьей поехали. Как Валерка в речку лазил. Не знаю, как вам объяснить... Он всех любил! Господи, да последнюю рубашку отдаст! А во дворе, как приедет ко мне — толпа сразу...
— Сюда приезжал, в эту квартиру?
— Не-е-т, здесь его не было. Уже без него переезжали. Мы в Угловом переулке жили, на пятом этаже, лифта нет — а жена стала побаливать. Вот и затеяли обмен. А туда приедет, ребятишки дворовые: «Дядь Валер, мы твою машину помоем!» — «Ребят, да зачем? Она чистая...» — «Все равно помоем, только в футбол с нами сыграй!» Коробка рядом, он выходит, берет к себе в команду одного или двух пацанят — и против человек семи. Но чтоб поддавки какие затеять — никогда!
— В самом деле?
— Конечно. Мальчишки сразу чувствуют, когда не всерьез. Народ вокруг собирается — Валерка, уж заслуженный мастер спорта, мяч гоняет в шортах. Женщины с колясками, с детишками — а он мокрый, ни на кого внимания не обращает. А я судил иногда. Тоже — по справедливости. «Нарушили правила, Валерий Борисыч?» А уходит, обязательно благодарит. «Дядя Валера, когда еще придешь?» — «Когда Тарасов отпустит...»
— Сегодня был бы пожилой человек. Седой.
— Да это вряд ли — «седой»... Хотя Борис Михайлов, да, поседел рано. У сына моего была мечта — мальчишек тренировать. Еще в Испанию ездил, там загорелись — тоже захотели в хоккей играть. Всей страной. Пригласили его в тренеры, он даже с Борисом Михайловым об этом говорил. «Играть закончим, — поедем, Борь?» — «Поедем. Живы будем — не помрем...» А вот судьба-злодейка как распорядилась — не пришлось ему никуда ехать.
— Я смотрю, погоны у сына вашего майорские.
— А был он капитаном. Правильно заметили, — на это мало кто внимание обращает... Когда Валерий погиб, приезжаю я в ЦСКА — а там Юра Моисеев командовал. Начальство срочно собралось — и в момент решили: хоронить будем как майора. Бумага уже была, чтобы звание присвоить... На фотографиях погоны смонтированы. Валеру, капитана, хоронили в майорском кителе. С фуражкой на гробу. Один военный костюм остался, сейчас у Сашки, внука моего. Гроб несли от майора и старше — Рагулин, Фирсов, все в чинах... Боря Михайлов Ленинград уже тренировал — так на следующий день после гибели прилетел. Вот он единственный в гражданском был. Приезжаем в Кунцево, на кладбище, а там народищу! Все оцеплено! Погода дождливая, гром... А Кулагина, кстати, на панихиде не было — он на кладбище дожидался. Выдержать не мог, так и сидел возле вырытой могилы...
— А Тарасов?
— Тарасов выступал: «Вся Москва сегодня плачет...» И правда, весь город плакал. Гробы открыли, зонтики... Анатолий Владимирович тоже слез не удержал. К могилам нести — дождик как по волшебству кончается, солнышко. И — салют, как в армии положено. Тридцать три автобуса из Москвы было.
— Больше народу, чем у Высоцкого.
— Больше, да. Панихида во Дворце тяжелой атлетики ЦСКА была, где-то в час должна кончиться — а народ все шел и шел. От «Динамо» до Аэропорта очередь. На час продлили.
— А почему кстати, на Кунцевском похоронили?
— А я скажу. Поначалу-то думал — на Ваганьковское... Там были знакомые. Денег надо было дать, но с этим проблем никаких. Рядом с самой церковью показывают могилу — ста-а-рую, дореволюционную. Хорошо, отвечаю, сейчас рассчитаемся. И тут приезжают люди из Моссовета. Комиссия. Директор сразу в сторонку. Где хоронить? Ведут меня в самый конец кладбища, где уж болото начинается, сточные канавы. Только здесь говорят, место, больше нет. Нет, отвечаю, здесь я хоронить не дам. Володя Петров молодец, ездил, договаривался — и сошлись на Новокунцевском. Хорошее место, Бобров рядом — и мне туда удобно на электричке от Беговой... Спокойно, главное. Там же Сальников, там Кулагин.
— Петров, значит, помогал?
— Да. Большая заслуга. Я не в состоянии был. Тем более жена уезжала в Испанию, у нее мать там померла — на похороны туда она не успела, просто съездила... Валерик 27-го августа погиб, а она 29-го приехала. В поезде ехала — проводники радио отключили, газеты не давали, чтоб не узнала случайно. Приезжает домой: «Что ж ты, Борис, меня на вокзале-то не встретил?»
— А вы?
— «Знаешь, Бегония, спина, радикулит...» — «Я тебя сейчас вылечу!» А Белаковский Олег Маркович уже наготове был. Еще Игорь Силин, хоккейный врач. Дочь не выдержала, разрыдалась — и выдала... С женой плохо, укол сделали.
— Вы ж, кажется, тоже в отъезде были?
— Я работал в пионерском лагере физруком. Из похода возвращаемся, иду на завод за зарплатой, а мне говорят — дома, мол, ждут. Прихожу — и звонок от Юры Моисеева: «Так и так...» Ох! Я не поверил! Таня Михайлова, жена Бориса, поехала на то место, где Валерка погиб. 73-й километр Ленинградского шоссе. Дочка моя осталась с их сыном, Егоркой... Тем же вечером в ЦСКА все мы собрались — как хоронить? Что делать? На 31 августа похороны назначили. Многие помогли — и Моисеев, и Кузькин...
«Канадки-то пострашнее наших!»
Александр Мальцев интервью не дает. Терпеть не может все эти беседы.
Когда-то посодействовал нам тогдашний гендиректор клуба Андрей Сафронов. Без него точно ничего не вышло бы.
Оставил нас с Мальцевым в своем кабинете на Восточной, сам ушел. Тут-то и выяснилось, что рассказчик Мальцев изумительный.
Первым делом выяснили, почему сборная СССР проиграла московскую часть Суперсерии.
— Нас Бобров перед московскими матчами отпустил. Руководство решило предоставить выходные. Если б мы к этим играм готовились так же, как к канадским, — наверняка победили бы. Тогда-то месяц безвылазно на базе сидели. Из Канады вернулись героями, и пошла немножечко звездная болезнь...
— У вас?
— У начальства. С чего бы накануне московской серии отдыхать? Я с друзьями рванул в Сочи на пять дней. Причем паспорт дома забыл. Но меня что туда, что обратно пустили без документов. Узнали — и провели в самолет. Сегодня такое невозможно.
— Харламов тоже полетел в Сочи?
— Нет, почему-то не захотел. Я своей компанией туда отправился. Тренироваться начали за три дня до стартового матча. Ну и проиграли эту часть серии, конечно.
— Трех дней мало, чтоб прийти в себя?
— Разумеется!
— Юбилеи Суперсерии как отмечали?
— Встретились в Москве на банкете с Эспозито. Он говорит: «Удивляюсь я на вас, русских. Играли в сентябре, а вы юбилей уже весной справляете...»
— Эспозито — мужик с гонором?
— Вообще никакого гонора. У нас отличные отношения. Он профессионал — если выходит на лед, ни друзей, ни родственников. А в жизни золотой парень.
— Удар за столом держит?
— На банкете мне так не показалось. Но мы-то виски пьем — а канадцы что-то на водку перешли. Прежде все было наоборот: мы по водочке, а они кроме виски ничего не признавали.
— Сколько заплатили в 72-м?
— За четыре матча Суперсерии каждый получил по 150 долларов. Из этих премиальных мы сбрасывались на доктора и массажиста, которым вообще ничего не дали.
— Мы в недавнем интервью Эспозито вычитали прекрасные строчки: «В 1972-м русские женщины были страшные! У них на ногах было больше волос, чем у меня!»
— Про своих-то он ничего не сказал?
— Нет.
— Зря. Надо было бы спросить. Канадки-то пострашнее наших!
— Зато сегодня, говорит, русские барышни похорошели.
— Ах, вот оно что... А он-то сам, Эспозито, что, похорошел? Меня еще в 1972-м поразило — канадцы нас за игроков не считали. Это по всему чувствовалось. Приезжаем в Монреаль. Канадцы заканчивают утреннюю раскатку, мы должны заниматься после них. По времени уже наш лед, а те никуда уходить не собираются.
— Долго пришлось ждать?
— Минут пятнадцать. Мы уселись на скамейку и смотрели, как они щелкают по воротам. Канадцам плевать было на нас. Словно мы хоккеисты второго сорта. Но после первой победы зауважали.
— Кларк сломал Харламова. Михайлов воевал с Эспозито. А у вас с кем сложились «особенные» отношения?
— Мне ни от кого сильно не досталось. Они профессионалы, им сказали: «Вот этого надо убрать. Этого тоже». И все. Понеслись.
— На вас не было заказа?
— Думаю, был. Спасали меня быстрота и катание. Порой чувствовал: будет удар, канадец уже готов — и уходил в сторону.
— Самый жуткий прием в ваше время назывался «шлагбаум». Клюшку держат в двух руках — и бьют в шею. Вы через такие удары проходили?
— Нет. Но третий шейный позвонок у меня сломан.
— Кто удружил?
— Все произошло на тренировке «Динамо». 1978 год. Выполняли упражнение — выход из зоны, пятеро против троих. Пас на меня, и тут Алексеенко решил щелкнуть. Шайба была в середине площадки — и попала мне в спину. Осколочный перелом третьего шейного позвонка.
— Что за ощущения?
— Не скажу.
— Почему?
— Не помню ничего. Мгновенно потерял сознание, очнулся в Боткинской больнице. После этого три месяца лежал на вытяжке. Мне повезло — осколок встал на место.
— А если б не встал?
— С хоккеем закончил бы точно. А играть за ветеранов мне пятый и шестой позвонок не давали.
— У вас же третий был разбит?
— Тот мне разбили, а эти стерлись от нагрузок. Практически у всех, кто работал с Тихоновым, беда с поясницей.
— Будто у тех, кто работал с Тарасовым, иначе.
— Конечно, иначе! У Тарасова были совсем другие тренировки!
— А как же сумасшедшие веса?
— Сумасшедшие веса — это к Тихонову. Тарасов давал лишь блины.
— Тоже не подарок.
— Блины — ерунда, 25 кг. Что вприсядку с ними ходили, не так страшно. А у Тихонова штанга — кому 100 кг на плечи положит, кому 200.
— Зачем?
— Откуда я знаю? «Методика» такая! Хотя всем, кто потехничнее, она только мешала. В этом плане Аркадий Иванович Чернышев отличался от других тренеров. Для него важнее всего было творчество. А у Тарасова, как в армии: «Туда бежать нельзя, сюда нельзя...»
— Чернышев — лучший тренер в вашей жизни?
— Конечно!
— Как полагаете, почему вас Тихонов не отпустил из Канады на похороны Харламова?
— У меня до сих пор в ушах его слова: «Пришел один Харламов, придут и другие, такие же. Свет клином не сошелся». Мы отправились к Тихонову втроем — Валерка Васильев, Борька Михайлов и я.
— Услышав это, развернулись и ушли?
— А что могли сделать? Играли товарищеский матч с канадцами в Эдмонтоне, и Тихонов меня освободил. Суперсерия еще не началась. Видел состояние — никакого смысла выпускать. Слез не было, но лучше б были. А Михайлова с Васильевым заставил играть.
— Последнюю встречу с Харламовым помните?
— Определяли состав на Кубок Канады. С Валеркой мы жили в одном номере. ЦСКА вернулся из Италии, с Кубка чемпионов. Харламов получил приз то ли лучшего игрока, то ли лучшего нападающего. И как раз там что-то у них с Тихоновым случилось.
— С чего вы взяли?
— Валерка мне сказал: «Чувствую, Тихон на Кубок Канады не возьмет». Так что для него большого удивления не было. А вот что именно произошло в Италии, знает один Тихонов.
— Огрызнуться на него Харламов мог?
— Вряд ли. Не тот человек. Тихонов пришел в ЦСКА и сразу изрек: «Мне звезды не нужны!» Кстати, Юрзинов в «Динамо» сказал то же самое.
— Слово в слово?
— «Мне Мальцев и Васильев не нужны». Но Тихонов пошел дальше, он заявил: «У меня эта тройка никогда играть не будет».
— Петров, Михайлов и Харламов?
— Ну да. И добавил: «Харламов может спиться, а эти для меня просто не игроки...» Я, прознав об этом, Валерке говорил: теперь держитесь только тройкой. Если будете тянуть одеяло на себя — в ЦСКА не задержитесь. И Тихонов, и Юрзинов приходили как диктаторы. А таким ребятам приказывать сложно.
«Серия закончится — этот номер забудете навсегда»
Те матчи Советский Союз смотрел в записи, на следующий день. Как все было — отлично помнит Аркадий Ратнер. Телевизионщики вообще живут долго, и память у них хоть куда. В чем и убедились недавно читатели «Разговора по пятницам».
— С Брежневым у меня был прямой контакт. Прямо неудобно рассказывать.
— А вы соберитесь, Аркадий Фалькович.
— 72-й год. Матчи в Канаде игрались — а у нас три часа ночи. Лапин распорядился: показываем все в записи, в 19.00. Прямо перед программой «Время».
— Трезвое решение. Это мы одобряем.
— Все каналы подчинялись Гостелерадио. Оттуда запрет: о счете до трансляции ни слова! А у нас в редакции телефон разрывался.
— Все желали узнать?
— Да! А я принимал все четыре передачи. Был на связи с Николаем Озеровым. Вызвал наш кэгэбэшник, сказал: «Запишите вот этот телефон. Никому его не сообщайте. Серия закончится — этот номер забудете навсегда».
— Что за телефон?
— А вот слушайте. После матча в 5 утра я должен был позвонить — и человек на том конце провода все записывал: «Счет? Ага. Что интересного? Драки были?» Почему-то очень волновал этот момент. Не знаю, кто был этот человек. Наверное, какой-то дежурный.
— Приемной Леонида Ильича?
— Ну да. А как я догадался? Потому что самое интересное начиналось позже! Я уезжал домой — и на делах оставался Женя Степанюк. Ночной дежурный по телевидению. Все время просил: «Оставь для меня тоже какую-нибудь справочку по матчу». Потому что с 8 утра на вертушку звонили один за другим: «Это из приемной Черненко! Из приемной Андропова! Устинова!» Еще черт знает кого.
«Особенно встревожен был Суслов...»
Особенно нас потряс рассказами о Суперсерии-72 человек, с которым годы отработали в одной редакции. Всеволод Кукушкин — не просто лучший переводчик в истории хоккея и близкий друг Рене Фазеля. Кажется, Всеволод Владимирович даже введен в Зал славы ИИХФ. Как-то делали интервью к юбилею — и были шокированы количеством новостей.
— Я же был причастен к настоящим вехам в истории нашего спорта, — сообщил Всеволод Владимирович то, что мы и так знали.
А дальше пошли новости. Мы и не думали, что в истории с Суперсерией-72 столько занятного. Ненаписанного.
— Я же переводил Андрею Старовойтову (члену исполкома ИИХФ от СССР. — Прим. «СЭ») самый первый разговор по поводу Суперсерии-1972.
— С кем беседовал?
— С Аланом Иглсоном (бывший председатель профсоюза игроков. — Прим. «СЭ») и Джоном Зиглером (экс-комиссионер НХЛ. — Прим. «СЭ»). Оба приехали в Москву на «Приз «Известий»». Хорошо запомнил, как Старовойтов их увещевал: «Пожалуйста, не пишите письма Подгорному. Он не глава государства! У нас партия — глава государства!» Те обрадовались: «А Брежневу?» — «Ему тоже не пишите. Все равно перешлют мне...»
— Когда к Хрущеву впервые подошли с идеей сыграть против канадцев, тот оживился: «Просрете, наверное?»
— Хрущев спорт не знал и не понимал. Дремучий человек, читать не любил. Между прочим, именно он подал первый список на расстрелы. За что ему пожаловали пост секретаря компартии Украины. А потом начал играть в «оттепель»...
— Кто-то из больших партийцев не предполагал накануне матчей с канадцами — ловить-то нам нечего?
— Хватало таких! Спрашивали, понятно, не меня, а Сергея Павлова (председателя Спорткомитета. — Прим. «СЭ»). Особенно встревожен был Суслов. Слушал референта. А референт ориентировался на рассказы собственного сына.
— На что ориентировался сын?
— На то, что писали канадцы: «Разорвем русских в клочья!» Состоялось заседание секретариата ЦК, первый вопрос был об участии в мюнхенской Олимпиаде. Второй — хоккейная серия.
— Что постановили?
— С Олимпиадой ясно: участвовать нужно, все пройдет нормально. Как дошло до хоккея, началось: «Дайте расписку, что не проиграете!» Заседание вел лично Брежнев, а Суслов вылез с такими вот словами. Кто-то выкрикнул: «Кровью пусть распишется!» Но Леонид Ильич был довольно разумный человек. Ему пообещали: «Сыграем достойно!» Те же слова звучали в 1954-м, когда наша сборная отправлялась на первый свой чемпионат мира.
— Если б привезли из Канады четыре поражения — что было бы?
— Да ничего. Мы в тот самый момент с блеском выигрывали Олимпиаду в Мюнхене. Легко было не заметить хоккей, дали бы две строчки в газете. И вдруг в Монреале — 7:3! Этот матч мы смотрели в мюнхенском телецентре...
— Ночью?
— Да! Сигнал шел из Монреаля в Москву, оттуда перебрасывали в Мюнхен. А компания в комнатке перед телевизором собралась любопытная: Павлов, Валентин Сыч, Виталий Смирнов, Мелик-Пашаев и я, корреспондент ТАСС. Нам забивает Эспозито — Павлов глядит исподлобья на Сыча. Следом Хендерсон, второй! Павлов спокойно, не отворачиваясь от экрана: «Валь, ты партбилет с собой взял?» — «А зачем?» — «Где сдавать-то будешь — здесь или в Москве?»
— Жестко.
— Это же Сыч убеждал Павлова, что все будет хорошо. Павлов со Смирновым переговариваются вполголоса: «Господи, проиграем... Лишь бы не позорно, не 0:8...» Тут на весь пресс-центр вопль: «А-а-а!»
— Гол Зимина?
— Да. Кроме нас, смотрели неподалеку техники. Они орали. А уж когда Петров сравнял счет, от крика заложило уши.
— Мальцев нам рассказал, почему проиграли московскую часть Суперсерии. Бобров внезапно дал команде отдых — кто-то рванул прямо перед матчами в Сочи. Объяснение есть?
— Демократ! Бобров был вольнолюбец — а матерым тренером стать не успел. Зажать команду в кулак, как это делал Тарасов, не умел. Ребята, привыкшие жить в тисках, почувствовали свободу: ох... Вразнос!
— У Александра Якушева, которого признавали лучшим во всех московских матчах Суперсерии, четыре перстня. Один носит.
— Остальные хранит в сейфе. Многие хоккеисты так делают после того, как в 2002-м обчистили квартиру Саши Мальцева и вынесли все медали. Раз уж о кольцах заговорили, вспоминаю Толю Фирсова. У него было удивительное обручальное кольцо — сплющенное, с выбоинами.
— Не снимал перед игрой?
— Нет. Тогда не принято было. А клюшкой по рукам лупили — мама не горюй! Никакие перчатки не спасали. Еще Толя обожал в гараже возиться со своей «Волгой». Как-то полез под нее, плохо закрепил домкрат. Тот подломился, машина покатилась. Пока на крики из соседних гаражей не прибежали мужики, Фирсов рукой удерживал «Волгу». Иначе придавило бы.
