«Канадец в стрип-баре раздевался с девочками у шеста. Отправили его домой». Воспоминания об Анатолии Бардине
Всего 66 — разве это возраст? На днях один спортивный доктор уверял меня в том, что мир теней и духов существует. Главное — верить.
Если так — значит Анатолий Федорович наблюдает откуда-то сверху за сегодняшним «Авангардом» и радуется. В его-то времена битвы с «Магниткой» были пожарче.
А уж радоваться Бардин умел как мало кто. Красиво, с оттенком барства, жить. Выигрывать и проигрывать в хоккее словно в рулетку. С удалью. Без черной тоски.
Он из тех людей, кто ушел незаметно, не всякий и прочитал сообщение из трех строчек в «СЭ», а чем больше времени проходит — тем значительнее кажется фигура. Тем прекраснее видится хоккей, в котором все мы жили когда-то. Ох, в том хоккее было горячо!
Хочется вспоминать и вспоминать давние поездки в Омск, те битвы с Магнитогорском. Бардин и сам умел делать шоу — и заражал весельем каждого поблизости. Всякий старался соответствовать. Не уступить. Вы так? А мы вам так!
Но вот расхворался, отступил в тень Карловых Вар Бардин — и все остальные как-то поскучнели. Даже Геннадий Иванович Величкин. Тоже казавшийся мастером озорного жанра.
Модный синяк Гуськова
Сейчас хоккей — лишь хоккей. Никаких вам дуэлей в газетах. А ведь я помню, как шеф отдела хоккея «СЭ» Дмитрий Дюбо (где вы, Дмитрий?) распределял роли:
— Ты, Голышак, за «Авангард». Ты, Максим Лебедев, за «Магнитку». Куражьтесь, соревнуйтесь!
Мы и куражились, поддавали жару. Я писал откуда-то репортаж, состоящий из тостов. Корреспондент Лебедев, почесывая голову до искры, с другого конца страны отвечал чем-то рифмованным. Ну не чудо ли?
А два клуба, как могли, соответствовали — не было в тех плей-офф запретных тем. Не было хмурых, прячущихся от диктофонов хоккеистов. Модный синяк хоккеиста Гуськова становился поводом для заметки. Тем более сам Гуськов охотно описывал после утренней раскатки обстоятельства, при которых все это обрел, подыскивал прилагательные под собственные ощущения. Лично я видел у хоккеиста Гуськова большое будущее — и не ошибся.
Да и кто б не втянулся в такое представление? Что уж говорить — даже хмурый чех Патера пропитывался обстановкой. Становился частью нашего общего спектакля. Когда надо — устало поддакивал.
Шлегр против Юдина
Сегодня подрались бы Шлегр с Сашей Юдиным — ну подрались и подрались. «Северсталь» с «Динамо» недавно дрались команда на команду. Никто не заметил. Кажется, даже главные тренеры.
Тогда ж минутная драка подавалась драмой. Тренерским замыслом — а-а-а, это великий размен! Это тренер Михалев переиграл Глинку! Шлегр вроде в драке не уступил, молодец — но удалился до конца матча, и вся игра у «Авангарда» осыпалась иссушенным бутоном. А значит, и не совсем молодец, поддался искушению, скинул перчатки...
Все это было событием для первых полос — и народ читал, умилялся. Ждал нового матча — и новых драм. Бр-р-р, какое же это было огнище!
Даже сдержанный, аккуратный со словами президент ярославского «Локомотива» Юрий Яковлев понимал: без антуража — никуда. Оттого благословлял всякую корреспондентскую идею — и даже приезд какого-нибудь Шуплера обставлялся ярко. Мы с паном Юлиусом катались на клубном фургончике по Ярославлю, осматривали чудеса. Отыскивали тот самый собор с тысячной купюры.
Шуплер к тому моменту собственными бумажными деньгами не обзавелся, все ярославские подъемные держал на карточке.
Я о карточках не знал и знать не хотел. Отыскивал в кошельке тысячу. Шуплер брал ее двумя пальцами, сверял картинку с реальностью — и блаженно сигнализировал кому-то в Словакию: «Я такое увидел!»
Вышли, отыграли, зафиксировали
Последний день плей-офф воспринимался трагедией — и в дне следующем определенно чего-то не хватало. Все было сухо и не так.
Всего этого очень недостает. Сегодня хоккей — просто хоккей. Вышли, отыграли, зафиксировали.
Подумайте сами: чего бы стоил поединок МакГрегора с Хабибом без предыстории, без антуража, без года болтовни?
Мой друг Анатолий Федорович Бардин был гением антуража. Тогда казалось: такие вот «гении» — в порядке вещей. Сейчас понимаю: да это ж и было счастье — иметь дело с таким.
Погиб Михалев, сгорел от рака Бардин, уехал стареть в Словакию весельчак Шуплер, отошел в предпенсионную тень Величкин. Ну и выдохлось как-то все.
Но однажды вернется!
Король русского пейзажа
Где мы только не встречались. В Карловых Варах и Австрии. В Мытищах и Череповце. В Братиславе и Кельне.
Нигде и никогда Бардин не был один. Как всякий богатый и общительный. Постоянно рядышком хихикающая в кулак внимающая свита. Что тоже смотрелось частью какого-то томного спектакля — со сценками из ХIХ века.
Видел бы все это Михалков — «Неоконченная пьеса для механического пианино» пополнилась бы еще одним актером.
Есть кабинеты, которые до сих пор перед глазами, годы спустя — в жизни не забуду фигуру железного Феликса в комнате одного динамовского генерала. Точную копию того, с Лубянской площади. На этой фигуре я оттачивал навыки фотографа — ловил и ловил ускользающий блик.
Не забуду кабинет Шабтая Калмановича — он, пожалуй, в моем рейтинге твердый первый номер. Какие-то платиновые диски — подарки от Каррераса и Лайзы Минелли. Когда-то организовывал их российские гастроли. Афиши дореволюционных спектаклей.
— Не кабинет — индийская лавка! — усмехнулся Калманович. — А знаете, что здесь самое ценное?
Кружков поправил очки указательным пальцем и вопросительно раскрыл рот. Я, напротив, захлопнул уже раскрытый. Огляделся — и ткнул наугад во что-то цветастое.
Ожидаемо не угадал.
— Вот! — с торжеством подвел нас Шабтай к малюсенькой, совершенно прелестной картинке в углу. — Это Федор Васильев, король русского пейзажа. Прожил 23 года, в Третьяковке целый зал его. За эту схлестнулись со Станиславом Говорухиным, моим приятелям. Он тоже очень хотел. Но у меня денег оказалось больше.
Король русского пейзажа на старом кладбище Ялты. Где лечился от туберкулеза — да не вылечился. С приближением кончины картины становились все мрачнее.
Наш друг Шабтай на кладбище «Сгула» в Петах-Тикве.
Знать бы, где перевязавший крошечным узелком их судьбы пейзажик...
«Гармошка» из Трира
С кабинетом Шабтая не поспорил бы никакой другой в мире — но на твердом втором месте для меня кабинет Бардина. Пожалуй, он даже поинтереснее кабинета Ширвиндта в театре Сатиры — где внимание от хозяина оттягивает крошечный автомобиль «Победы» и портрет Ольги Аросевой над креслом. Обычно на том месте висят совсем другие изображения.
Причудливые вещички Бардина до сих пор перед глазами — и дополняют образ лучше всяких слов. Резное бюро, коробка с сигарами, патефон, фотоаппарат-«гармошка». Точно такой же я привез когда-то из Трира — оставив половину командировочных...
— Приятно посмотреть, да? — поймал мой взгляд на всем этом хозяин. — Мне тоже приятно!
Коробка с сигарами
Для сигар у него был специальный ножичек. Одно движение, щелчок зажигалкой — и кабинет наполнился вишневым дымом. Мне стало ах как сладко.
А окончательно размягчил душу Бардин, подойдя к патефону. Если фотоаппарат с годами превратился в декоративный (мой, трирский, точно), то патефон внезапно ожил. Сквозь хрип и надлом на самых тревожных нотах угадывался Шаляпин.
— Дарят, дарят... — обложка от пластинки в руках Бардина описала восьмерку, разгоняя по углам сигарный дым.
Он пододвинул коробку с сигарами, но я отшатнулся как от рыбного ножа на званом вечере. Как ее курить — вдыхать или нет? Как отщипывать? Да ну...
Бардин оглядел меня лукавым глазом — разумеется, все поняв. Захлопнул крышку одним щелчком.
— В день у меня до четырех сигар. Как-то с Гинером разговорились на эту тему, интересно было его послушать. Я только осваивал это увлечение. Евгений Леннорович курит Hoyo de Monterrey, Double Corona. Мне они тоже нравятся. Вообще, курю только кубинские. Пробовал из Доминиканы, Никарагуа, но все не то. Какая-то сушеная трава. А вот эти — приятные, правда?
Я сдержанно, с достоинством кивнул. Не поняв ни слова.
— Меня на это все подсадил Геннадий Величкин. В 2004 году у нас возник газетный спор. «Магнитка» два раза обыграла нас дома, накануне омского матча открываю газету, а там Геннадий Иванович рассказывает: дескать, хранится у меня в хрустальном кубе особая сигара. Закурю ее на льду Омска. Хоккеисты наши обиделись: «Анатолий Федорович, что за безобразие? А мы что, не закурим?» И я ответил — у нас есть целый ящик кубинских сигар. А курить их собираемся в Магнитогорске. Спасибо Величкину за это увлечение.
— А вам он может сказать спасибо за другое. Спасли от смерти в гостинице «Украина».
— На моем месте мог оказаться кто угодно — человеку стало плохо. Я только прилетел, заселялся, а он возвращался с завтрака. Стоим в холле, разговариваем — он берется за сердце: «Пойду в номер, отлежусь». — «Нет уж, Гена, — отвечаю. — Я тебя до медпункта провожу». Врач оказался толковым, сразу распознал сердечный приступ. На скорой отправил в хорошую больницу.
— Величкин рассказывал, вы его на себе тащили.
— Пришлось немножко. Он уже вяленький был к тому моменту.
Пальцем в стекло
С руководившим «Магниткой» Геннадием Величкиным то собачились, то мирились они еще со времен, когда Бардин судил. Арбитром-то он был хоть куда. Быть может, первым в стране. Надеюсь, эту заметку не прочтет Леонид Вайсфельд. С ним-то мы сошлись когда-то на мысли, что судья Бардин если и входил, то в пятерку лучших.
— Был эпизод, — млел от воспоминаний Бардин. — Судил я один из решающих матчей «Магнитки». Геннадий Иваныч как обычно на взводе. Все меня подзывал к борту на разговор — и однажды пытался ткнуть пальцем через небольшое отверстие в стекле.
— Попал?
— Это он рассказывал, что попал. На самом деле чуть палец о стекло не сломал.
— Да-а... — поощрил я чудесного рассказчика. — Судьей вы были экстра-класса.
— А то! — не удивился эпитету Бардин. — Начальники перед матчем говорили игрокам: «Сегодня судья Бардин. Так что засуньте язык в одно место и помалкивайте. Он человек обеспеченный, поэтому всегда судит честно». Я и впрямь крепко стоял на ногах — занимался нефтепродуктами, ездил на «Мерседесе». А это те времена, когда для хоккеистов пределом мечтаний была «девятка». Был забавный случай в Усть-Каменогорске. Местное «Торпедо» принимало «Крылья Советов». Уже перед выходом на лед я услышал, как мальчонка из «Крылышек» обращается к кому-то из партнеров: «Все понятно, судью купили». Я разозлился.
— Что сделали?
— Отодвинул ворот рубахи, показал ему золотую цепь с палец толщиной. Потом добавил: «У меня в Омске стоит машина, которая стоит больше, чем вся ваша команда». В «Крыльях» с деньгами тогда было совсем плохо.
— Где сейчас эта цепь?
— Дома лежит. Другие времена, другие нравы...
Утопленница
Самые интересные хоккейные люди те, с кем прекрасно говорить не о хоккее. Таких немного. Вот с Бардиным выворачивать из хоккейной колеи было настоящим праздником.
О чем бы ни заговорили — припоминал Анатолий Федорович без лишних расспросов историю, не рассказанную никому прежде. Что-то задорное. Теперь-то вы понимаете, почему мне его так не хватает.
Это он мог начать говорить вдруг, как работал пожарным. Грузчиком в продуктовом магазине. Как в самом отчаянном районе Омска — Нефтяниках — мел дворы.
— Приключений набрались? — предвкушал я.
— Приключений я набрался, когда подрабатывал спасателем на городском пляже. Однажды выловили утопленницу — она уже, видно, несколько дней дрейфовала.
— Ну и? — замер я.
— Так опытные спасатели подсказали, что ее надо зацепить багром и оттащить к дальнему берегу, — развернул рассказ в неожиданную сторону Бардин. — В зону Кировского пляжа.
— Зачем?
— А чтоб не нашей бригаде отчитываться...
Тафгай для антуража
Весь этот хоккей он воспринимал как домашний театр — не придавая слишком большого значения. Если можно было смотреть с юмором — шанса не упускал. Глядел только так. Даже на собственные трансферные промахи.
На хоккейную экзотику Анатолия Федоровича тянуло, что и говорить. Домашний театр требовал ярких кадровых решений. В этом театре он был Карабасом добродушным и веселым. Это он привозил в Россию Сумманена, Ягра и Ивана Глинку. С ними, должно быть, тоже слушал Шаляпина под сигарный дым.
Добрый барин Анатолий Федорович рассказывал между делом, как взял вот «Кадиллак» за 85 тысяч долларов — и разочарован. Откатал несколько месяцев — и продал себе в убыток:
— Какой-то он мягкий, вальяжный... Не мое!
Это он привез в Омск одного из первых тафгаев в истории нашего хоккея.
Я украдкой сверился с блокнотом — и сделал вид, что вспомнил имя: Стивен Зорик.
Бардин поперхнулся дымом, смеясь.
— Он не чудак — просто веселый парень...
— Это как? — обрадовался я.
— В Америке играл в хоккей, а в свободное время подрабатывал у папы в баре вышибалой. Тогда из НХЛ трудно было когда-то в Россию вытащить, взяли из АХЛ. Лишь бы приехал. Искали такого — с одной стороны, чтоб команде помог, а с другой — зрителей повеселил. Для антуража.
— Удалось? Повеселил?
— Еще как. С турнира Блинова и начал — прямо на вбрасывании какому-то хоккеисту за десять секунд нанес ударов тридцать. Тот перепутал скамейки — на нашу лавку поехал...
— А еще чем?
— Парень был высокий, красивый. Фигура отличная. Так в стрип-баре вместе с девочками раздевался у шеста. Вот после стрип-бара мы его и отправили домой. Сказали: «Танцуй в Америке».
— Хоккеист для антуража — это прекрасно.
— Так не его одного мы так привезли. Еще был Крис Ковени, например. Первый канадец, который забил в российском чемпионате. А потом на тренировке получил страшную травму. С кем-то столкнулся и врезался головой в борт. Потерял сознание, язык запал, начал задыхаться. Ситуация была критическая. Думал — парня не спасем. Но наш доктор Белкин не растерялся — оказал первую помощь, вытащил язык. Скорая отвезла в реанимацию, там окончательно привели в чувство.
Вратарь-алкоголик
Тогдашний отдел хоккея «СЭ», наш прекрасный памятливый отдел, подучил меня: «Спроси у Анатолия Федоровича про вратаря-алкоголика».
Я дождался момента, когда президент размякнет окончательно, увидит во мне друга, и выговорил заготовленное.
Думал, огорчится, но вышло наоборот.
— Это Джон Грэм. Хе-хе.
— Действительно пьяница? Или фигура речи?
— Настоящий.
— Настоящий рукавом занюхивает, — проявил я удивившую Бардина осведомленность.
— Не знаю, чем занюхивал. Хотя жили мы в одном подъезде, он на первом этаже, я — на четвертом. Частенько сталкивались. До поры не очень обращал внимание на один момент, а потом о нем вспомнил. Грэм вечно был взлохмаченный, какую-то шапчонку натянет по самые глаза — и юркнет поскорее в автомобиль. Чтоб только не вступать в беседы. Ладно, думаю. Человек устал, тренируется много. Но вскоре мне один человек сказал, что Грэм пьет, другой... Хотя вратарь великолепный! Поначалу в одиночку обыгрывал команды. Против «Магнитки» несколько раз оставались втроем на пятерых, — выиграли 6:0. Не могли ему забить, и все. Не знали, что делать.
— Вы с ним разговаривали?
— Предупредил раз. А потом звонок среди ночи — Грэм валяется в вытрезвителе, совершенно пьяный. Я увидел своими глазами, какой это ужас. Он рухнул на стол, и тот под тяжестью нашего голкипера развалился. Встать Грэм не мог. Захотел пописать, так милиционеры говорят нашим менеджерам: «Ведите его под руки, а то упадет, разобьется — скажут, что били здесь...» Привезли его туда из ночного клуба. Он там спал на полу. Просто дискредитация «Авангарда». Многие команды эту ситуацию спустили бы на тормозах, потихоньку выпроводили. Мы тоже так пытались.
— Так в чем дело?
— Надо было уволить его сразу по статье, и все. Но хотели по-человечески. Рассчитали его, отправили домой. И тут выясняется — Грэм собрался судиться. Дошло до Верховного суда нашей страны.
— Решилось в вашу пользу?
— Конечно.
— Как же вы такую ситуацию не просчитали?
— Выясняли! Узнали — в НХЛ у него была репутация выпивающего. Прежде чем пригласить, я встречался с ним, агентом. Разговаривали и об этом — меня убедили: «Парню далеко за тридцать, проблемы в прошлом». Приезжает, и выясняется — виски запивает пивом. Этот Грэм для меня вообще был приветом из 1980-х. Тогда играли один матч в неделю — хоккеисты имели возможность выпивать. А сейчас матчи через день — представляете, какая нагрузка. Попробуй попей.
