Елизавета Кожевникова: "Жизнь спортсмена – это день сурка"
СОБЕСЕДНИКИ Елены ВАЙЦЕХОВСКОЙ
Она дважды завоевывала олимпийские медали в лыжном фристайле, а после спорта, став спортивным психологом, написала в своем блоге, что не способна восхищаться Линдси Вонн – самой титулованной горнолыжницей современности. Что такое большой спорт и почему Россия с каждым годом все больше отстает от ведущих спортивных держав? Об этом рассуждает Елизавета Кожевникова.
– Однажды вы сказали, что никогда не стремились выиграть ради амбиций. Что же тогда столько лет держало вас в спорте?
– Вообще-то я всегда мечтала о том, чтобы стать рисовальщицей жостовских подносов. Мне так нравилась эта полочка, на которую кладется рука, эти расцветающие на глазах цветы… Но родители волюнтаристически отвели меня в спорт вслед за братом, и на протяжении достаточно долгого времени это была мотивация через вину: я не хочу быть плохой дочерью, не хочу расстраивать тренера. Внутренне тем не менее я воспринимала спорт как сплошное сопротивление. Это было невероятно мучительно – на протяжении десяти лет заниматься тем, что не доставляет никакого удовольствия.
Все изменилось в 1988-м, причем в один день: я гладила белье, стоя дома перед телевизором, смотрела церемонию закрытия Олимпийских игр в Калгари и вдруг очень остро ощутила в себе желание там быть. Со следующего дня у меня началась новая жизнь – с абсолютным пониманием того, что я не просто буду делать максимум для того, чтобы поехать на Олимпиаду, но очень хочу этого. Сама.
Как только я это осознала, все встало на места, словно во мне развязались какие-то внутренние узлы. Я поняла, что эти десять лет мучений были в моей жизни не зря. Что они и есть та самая база, опираясь на которую, можно идти вперед. Когда работа идет не наперекор, а в удовольствие, то ты абсолютно иначе фокусируешься на ее выполнении. Все начинает лучше получаться, движения автоматически складываются в какой-то классный рисунок, где больше нет сопротивления. Словно ты встраиваешься в некий поток, который начинает нести тебя вперед.
– На Играх в Альбервилле вы реализовали свою мечту – стали первой из российских фристайлисток, кто завоевал олимпийскую медаль. Что, если не амбиции, заставило вас продолжать карьеру?
– После Игр в Альбервилле у меня была идея бросить спорт и получить хорошее образование. Например, пойти учиться в МГУ, стать лингвистом. Но поскольку до следующих Игр оставалось всего два года и я быстро не поставила лыжи к печке, то подумала: зачем уходить, если следующая Олимпиада буквально за углом? Сейчас прекрасно понимаю, что именно тот период стал началом моего внутреннего "разложения". Из Лиллехаммера я вернулась с бронзовой медалью и в глубине души отдавала себе отчет в том, что эти два года затащили меня в некий инертный поток. Я уже не хотела поступать в МГУ, то есть, с одной стороны, понимала, что это было бы неплохо, но с другой – была совершенно не готова мобилизовать себя на решение этой задачи. И снова осталась в спорте.
– Много раз убеждалась: чем дольше длится спортивная карьера, тем сильнее бывает страх ее завершить. Яркий пример – двукратный олимпийский чемпион по прыжкам в воду Дмитрий Саутин, который собирался уйти из спорта в 2000-м, но сделал это лишь в 2010-м, в 36 лет. И как-то признался, что все эти годы панически боялся даже думать о том, что придется уйти.
– Это нормально. Выход из спорта – это всегда адаптация к чему-то, чего ты совершенно не знаешь, потому что в этой жизни никогда не был и никто тебя к этому не готовил. Ты совершенно не уверен, насколько это удастся, интуитивно понимаешь, что будет болезненно, не имеешь ни малейшего понятия, где искать помощи, и будет ли рядом кто-то, кто эту помощь окажет.
Спорт ведь устроен достаточно просто: сначала ты попадаешь в обойму под названием "Давай результат!", потом тебя постоянно гладят по головке, если результат есть. И человеку становится просто незачем выходить из комфортной для себя зоны. После того как в моей жизни случилась вторая Олимпиада, я поняла, что совершенно не умею, а главное – не хочу начинать жить вне спорта. И разрешила себе просто поплыть по течению.
– Моя собственная послеспортивная жизнь началась с глубочайшей депрессии, которая усугублялась тем, что накануне московской Олимпиады меня просто выкинули из команды.
– У меня была ровно такая же история перед Играми в Нагано. В команде я на тот момент была самой старшей, плюс тройная и не совсем удачная операция на коленке, не очень бодрое восстановление. Мы были в Церматте на сборах, и в один прекрасный день меня просто посадили в самолет и отправили домой.
Не могу сказать, что я уходила в никуда. Я знала, чем хочу заниматься, знала, что это будет журналистика, любила писать и периодически писала статьи в лыжные журналы. Их было немного, но я получала от этого грандиозное удовольствие. Где-то через месяц после того, как меня "высадили" из сборной, достаточно бойко откомментировала какой-то турнир на "Евроспорте" и поняла, что это я тоже могу. Депрессия случилась позже – когда я стала осознавать, до какой степени мне, такой великой, такой складной, у которой все так все ловко получалось в спорте, некомфортно в этой гражданской жизни. Я всегда считала себя очень волевым человеком, а тут вдруг появилось ощущение, что воля у меня просто кончилась.
– А титулы давили все сильнее и сильнее?
– Это и было наиболее некомфортным. Я постоянно думала о том, что должна этим титулам соответствовать. Что от меня ждут каких-то слов, действий совершенно грандиозного уровня. Не так давно я смотрела свои старые спортивные дневники, и нашла записку, которую под влиянием настроения написала самой себе в самом начале своей послеспортивной жизни. Там было что-то о том, что я должна потрясти всех своим экспертным знанием спорта, что, если решу двигаться в журналистику, это должно быть не меньше и никак не хуже, чем мой олимпийский уровень… Читая все это, я очень отчетливо представила, как же мне было хреново, какие невероятные демоны раздирали меня на части.
– Благодаря чему удалось обрести внутреннее равновесие?
– Благодаря банальному стечению обстоятельств. Меня полюбил мой муж, который сумел очень доходчиво до меня донести ту мысль, что я со всеми своими закидонами просто классная. Во всех отношениях. И я как-то сразу мужу поверила.
* * *
– По долгу комментаторской работы вы наверняка следите за огромным количеством видов спорта. Какой из них наиболее привлекателен в плане психологии?
– Горные лыжи дают мне в этом отношении абсолютно все. Во-первых, это сложно-координационная дисциплина, а сложную координацию, в разы тяжелее регулировать, нежели циклические нагрузки. Кроме того, там бешеная скорость, бешеный обсчет. Ты не можешь проехать слалом, если пытаешься регулируешь собственные технические действия головой. Ты должен уметь входить в состояние, когда тело выдает совершенно автоматический навык, а голова остается свободной, фокусируясь на совершенно других вещах.
Помню, на Олимпиаде в Сочи я встретила на финише Сережу Майтакова. Он тогда сошел с трассы и был в тотальном аффекте – вообще не соображал, что происходит. У него были абсолютно безумные глаза, не слаженная речь. Именно тогда я начала сопоставлять: на одном полюсе – Майтаков, а на другом – Марсель Хиршер, который шесть лет кряду в двух дисциплинах выдает полутора-двухсекундное преимущество над соперниками в 30-ти гонках в сезоне. Это что такое? Другой уровень? Разная механика взгляда? Иная регуляция психики? Что заставляет Хиршера не обращать внимание на оценочность собственных действий? Каким образом он выдавливает из себя эти мысли? Или, напротив, принимает их?
– В какой момент вам пришла в голову идея получить профессиональное психологическое образование?
– Мне всегда хотелось понять: почему, находясь в спорте, я испытывала мощнейшие депрессивные состояния, откуда берется этот внутренний раздрай. Вот и пошла учиться в институт психоанализа. Там был какой-то очень-очень емкий курс, в рамках которого нам дали восемь различных направлений. То есть возможность посмотреть на одни и те же процессы с восьми разных сторон.
Все это я неизменно проецировала на спорт. Постоянно прикидывала: как я это буду использовать, как буду об этом рассказывать детям.
– Почему детям?
– Потому что есть вещи, которые очень важно услышать в 10-12 лет.
– Мне кажется, что детям это как раз не слишком интересно. Дети, как правило, абсолютно уверены в том, что в их жизни все будет хорошо, гладко и беспроблемно.
– Да, но важно, тем не менее, донести до них мысль: если в спорте просто плыть по течению, то через десять лет ты окажешься выброшенным из спорта просто потому, что закончился ресурс. Твой тренер получит все причитающиеся регалии, а ты останешься на обочине. Эта схема совершенно актуальна как для 12-летних детей, так и для тех, кто выступает на высоком уровне много лет.
Жизнь в спорте – это своего рода день сурка. Ты досконально, по дням знаешь, как выстроен твой год, как выстроен олимпийский цикл, знаешь, сколько именно тебе отведено этих олимпийских циклов. Если у тебя что-то регулярно не получается, больше трех раз, то рано или поздно ты задумаешься о причинах. И вспомнишь тетку, которая обо всем этом тебя предупреждала. Спортсмены ведь достаточно талантливые люди с точки зрения увязки причины и следствия.
* * *
– Меня в свое время сильно зацепил ваш рассказ об олимпийской чемпионке Линдси Вонн, как в снегопад та упала на трассе слалома и лежала там в ожидании помощи до тех пор, пока трассу не замело почти полностью, и стартующая следом основная соперница фактически потеряла шанс на успешное выступление. Почему вы посчитали, что Вонн сделала это специально?
– Потому что потом она просто встала и поехала вниз. Вечером выложила в социальных сетях пост о якобы ужасающем состоянии коленного сустава, а сутки спустя выиграла очередной этап. Помимо всего прочего там была определенная предыстория: все-таки всем нам свойственны более или менее одинаковые поведенческие алгоритмы в тех или иных ситуациях. Вонн – гиперамбициозный человек, стопроцентно заточенный на добычу результата и совершенно не способный на щедрость по отношению к сопернику. Она не получает от этого "ресурса радости". А тот же Хиршер выводит себя из-под давления, именно используя механизм щедрости и благодарности. С самого детства, а я за ним достаточно внимательно следила десять последних лет, он все время давал понять, насколько везучий в том, что его "офис" – гора, что его соперники чудесные люди, что у него есть множество самых разных возможностей…
– Может быть, все дело в том, что между серебряной и золотой олимпийской медалью есть определенная разница, и очень немногие люди понимают, насколько, на самом деле, эта разница велика? Наблюдая за теми, кто побеждает на Играх, я вообще все чаще прихожу к выводу, что потенциальные олимпийские чемпионы изначально иные, не такие, как все. Более эгоистичные, более заточенные на задачу.
– За исключением случаев, подобных тому, что случился со Стивеном Брэдбери в Солт-Лейк-Сити, который просто доехал до финиша в то время как его соперники упали. Но в целом вы правы: потенциальный олимпийский чемпион – это прежде всего человек, владеющий механизмом капсуляции: что бы ни происходило вокруг, как бы обо мне ни говорили, чего бы от меня ни ожидали, как бы позорно я ни проиграл шесть раз накануне, все это меня не касается: мой фокус заточен на решение главной задачи.
Сама я поначалу пришла к пониманию этого чисто интуитивно – через собственный опыт, через наблюдения за такими людьми, как Хиршер. И мне было приятно узнать, что все это уже описано в психологии, как система. Если твой фокус заточен на бесконечное пережевывание своих внутренних состояний, это складывается в достаточно давящую стартовую диспозицию. Если же человек фокусируется на чисто технических вещах, его фокус вообще не магнитится ни к чему деструктивному.
– На Играх в Сочи у меня случился очень интересный разговор с пятикратной чемпионкой мира Мишель Кван, которая на протяжении многих лет была в Америке идолом для всей страны. Я ее спросила, как она в бытность фигуристкой справлялась с тем, что каждый хочет получить автограф, сфотографироваться, дотронуться, когда каждый шаг сопровождают журналисты, не всегда дружественно настроенные. Мишель тогда ответила, что поначалу это ее дико раздражало. А потом она просто сказала себе: раз это – часть работы, значит, ее нужно делать так же хорошо, как и все остальное. И тут же почувствовала, как общение перестало отнимать силы.
– Совершенно верно. Когда человек что-то обуславливает для себя, как дискомфорт, он интуитивно начинает защищаться и терять энергию. Но стоит представить ту же самую ситуацию как нечто, чего ты всегда добивался, чего хотел и чему с удовольствием учишься, получая новый опыт, энергия начинает идти в обратном направлении. Думаю, вы согласитесь со мной, что этим фокусом – быстро менять свое отношение к обстоятельствам – владеют все величайшие.
* * *
– Существует теория, что, если спортсмен оказывается не способен показать результат в ответственный момент, это не психология, а физиология. При стрессе активизируется выброс норадреналина, и у человека разлаживается тонкая координация. Если адреналиновый порог низок, то на соревнованиях такой спортсмен всегда будет "гореть", сколько с ним ни бейся. Может быть способен выиграть чемпионат мира, но никогда – Олимпиаду, потому что на Играх уровень стресса несоизмеримо выше, и организм просто его не держит.
– Как атлет, я всегда была с этим согласна. А спустя много лет вдруг чисто эмпирически пришла к интересным наблюдениям. Поняла, например, что не отдаю себе отчета в том, до какой степени постоянно напряжена, какие у меня эмоции в этот момент рождаются, какие слова я говорю, как себя веду. Стоит заставить себя расслабиться, картина тут же меняется. Всего лишь потому, что я, условно говоря, разжала кулачки. За 20 лет в спорте меня никто этому не учил, хотя это – элементарная базовая психология. Человек вообще по-другому начинает себя координационно вести, если он подышал и расслабился. Это первое. Второе – фокус, в котором могут оказаться две вещи: либо технология, когда ты заточен на выполнение конкретного технологического действия и не думаешь ни о чем другом, либо инстинкт самосохранения. Условно говоря, потенциальный победитель фокусируется на достижении. Тот, кто проигрывает – на угрозе. Механизм тут прост: если в детстве, когда спортсмен еще не был готов переживать вызовы большого спорта, а оказался там волею тренера и родителей, как когда-то я сама, он начинает воспринимать соревновательную ситуацию как нечто очень болезненное. И включаются именно те адреналиновые процессы, о которых мы говорим.
Когда я поняла, что можно работать через тело, что это – абсолютно тренировочный процесс, я стала тренироваться в этом направлении. Шесть лет медитирую и мне нравятся результаты. Более того, понимаю, что обладай я этим знанием в 22, как мне было в Лиллехаммере, я бы выиграла те Игры в одну гребенку. Именно на понимании этих процессов построена нейропластичность – способность человеческого мозга создавать новые нейронные цепочки. И она сейчас очень эффективно используется в спорте.
– При этом, согласитесь, есть люди, которым психолог не нужен в принципе.
– Соглашусь. Но есть и другой момент. Приобрести определенный физический навык, позволяющий соревноваться на высоком уровне – это путь наименьшего сопротивления, который, тем не менее, постоянно в нашем спорте культивируется: как только талантливый спортсмен попадает в нужную обойму, за ним начинают ухаживать, создают условия, решают всевозможные проблемы и так далее. Чем большее количество людей в этом процессе задействовано, тем меньше ответственности за собственные действия несет сам спортсмен. И это отсутствие ответственности приводит к тому, что человек начинает отвергать множество вещей, которые развивали бы в нем новые навыки, расширяли кругозор, давали бы ресурс уверенности в себе.
Я как-то делала интервью с Омодтом (Хьекиль Андре Омодт – четырехкратный олимпийский чемпион по горным лыжам. – Прим. Е. В.), в котором он рассказал, как встраивался в гражданскую жизнь, насильственно принимая всевозможные вызовы вплоть до участия в танцевальных шоу. Делал это для того, чтобы развить в себе внутреннюю уверенность в том, что может адаптироваться к чему угодно. Это действительно так: когда человек не уклоняется от вызовов, пусть даже они не всегда комфортны, а принимает их, он действительно начинает очень быстро разносторонне развиваться.
Подобная разносторонность применительно к спорту на уровне телесной физиологии сказывается как резкое снижение тревоги. То есть что бы не случилось, в голове у человека крепко сидит, что он не беспомощен, а умеет и это, и другое, и третье. Яркий пример – Андреас Шауэр из сборной Германии по фристайлу, который с ноября по март гоняется в ски-кроссе, а с апреля по октябрь пилотирует самолеты. Среди иностранцев вообще крайне мало профессиональных спортсменов. Для большинства спорт – хобби. Занятие, которое люди выбрали для себя абсолютно сознательно. Когда же на человека начинают давить, у него тут же активизируется инстинкт самосохранения, и он внутренне начинает защищаться и сопротивляться.
* * *
– Вы как-то сказали: если человек лезет на Эверест, он должен любить то, что делает.
– Именно. Если ты поставил себе задачу взойти на Эверест, никакой идеи, что будет легко, не может быть в принципе. И нужно понимать, что, если у тебя замерзнут и отвалятся пальцы, это дается в комплекте к тому, что ты дойдешь до вершины. Не планируешь туда залезть – иди грей пальцы к печке.
С одной стороны, это жестко. С другой – человек, сделавший для себя выбор, с самого начала должен понимать, что дискомфорт нельзя подавлять. Напротив, нужно приучать себя к нему, в тренировочном формате создавать этот дискомфорт искусственно, и не убегать от него, а постоянно учиться противостоять ему. Если все это делать системно, с самого детства, получается Марсель Хиршер. Если нет – мы имеем множество поломанных судеб.
В этом отношении достаточно показательна система, по которой готовятся швейцарские горнолыжники. До 12 лет там дети вообще на соревновательную трассу не залезают. Они играют в футбол, в гольф, в теннис, прыгают с трамплина, катаются на горных лыжах исключительно для удовольствия. И только в сознательном, в предпубертатном возрасте принимают решение относительно дальнейшей специализации. То есть человек сам делает выбор: это мое решение, моя ответственность, мои возможности, я сам себе их создаю и мотивирован толкать себя вперед.
Принципиально здесь и то, что до 12 лет дети не способны мыслить причинно-следственными категориями. Они относятся к окружающему миру с позиции "выгодно – невыгодно", "хорошо – плохо". Выиграть – выгодно, проиграть – плохо. А что такое для ребенка осознать, что он – плохой? Это очень мощная схема, увязанная со всей дальнейшей самоидентификацией. Когда меня в шесть лет кинули на мое первое соревнование по горным лыжам, я упала три раза. Лежала на склоне, сжавшись в комок, и мне казалось, что я недостойна жить. Любые соревнования с тех пор для меня были феноменальным стрессом. А если честно, остаются и сейчас.
Беда в том, что вся традиционная спортивная психология не учит принимать и переживать дискомфорт, а заставляет человека подавлять собственные страхи, эмоции и мысли. А с мыслью бороться нельзя, она тебя все равно поборет. И рано или поздно все эти подавленные вещи, начинают вылезать из человека в виде повышенной возбудимости, разрушенной координации, полностью утраченной мотивации и целого букета всевозможных комплексов. Человек просто теряет способность двигаться дальше. И мы, как нация с ранней спортивной специализацией, являемся в этом смысле просто гипертрофированными потенциальными жертвами.
– Послушать наш разговор со стороны – невольно придешь к выводу, что большой спорт – это глубоко аморальное дело.
– Когда родители или тренер насильственно толкают ребенка в спорт исключительно за результатом, это аморально, поскольку почти всегда заканчивается сильнейшей психологической травмой. Да, ребенок может чего-то достичь, но оказывается совершенно беспомощным и никому не нужным в дальнейшей жизни, в которой уже нет ни спорта, ни мотиваторов-взрослых. Если же мы с самого начала объясняем, что главное в любом процессе – это открывающиеся возможности, а не сиюминутный результат, даем необходимые инструменты, и учим, условно говоря, компетентно "обмораживать пальцы", тогда получаем Свиндалей, Омодтов и Хиршеров.
– Для которых золотые медали никогда не были самоцелью?
– Именно. Тот же Свиндаль (Аксель Лунд Свиндаль – олимпийский чемпион и пятикратный чемпион мира по горным лыжам. – Прим. Е. В.) ехал на Игры в Сочи главным претендентом на все пять медалей, но не выиграл ни одной. И там же сказал, что медаль – это всего лишь символ твоего внутреннего содержания. Я на сто процентов с ним согласилась. Вообще рассматриваю спорт именно как некое физическое упражнение, через которое человек транслирует миру свое содержание. Или его отсутствие.
– Знаменитый тренер по прыжкам в воду Татьяна Петрухина сказала однажды, что добиться в спорте выдающегося успеха может либо очень умный человек, либо абсолютный дурак. Вы согласны с этим?
– Да. Просто под абсолютным дураком я подразумеваю тех людей, которым господь бог дал не только выдающийся двигательный талант, но и внутренние регуляторные механизмы. Они просто их не осознают – как не осознавал Сережа Шуплецов во фристайле. Он вообще никогда не задавался какими-то вопросами, просто пользовался тем, что было дано свыше. И пользовался блистательно.
* * *
– Вы как-то сказали, что любая фармакология – это это не подспорье, а большая помеха в спорте. Что спортсмен, стремящийся полностью осознавать себя и свои действия, должен быть абсолютно фармакологически "ясен".
– Если позволите, начну издалека. Когда я комментирую горнолыжные соревнования, люблю наблюдать, чем спортсмен занимается на старте. И могу более или менее четко предположить, что случится дальше. Помню достаточно показательный случай на чемпионате мира в Санкт-Морице, где топ-фаворитом в слаломе был Хенрик Кристоферссен, выигравший до этого семь стартов подряд. На старте Кристоферссен слушал музыку, и я поняла, что он сильно нервничает. И пытается искусственно погасить музыкой свое супертревожное возбужденное состояние – заткнуть в себе эту эмоциональную дыру. И проиграл в итоге оба заезда. А победителем стал Хиршер по виду которого на том же самом старте было очевидно, что это давление вообще его не затрагивает и не разрушает. Что он умеет его выдерживать и тысячу раз в этом убеждался.
Вообще вся история Хиршера – с неизменной благодарностью всему, что предоставляет жизнь, с отсутствием страха перед поражениями и готовностью преодолевать любые препятствия ради того, чтобы двигаться в собственном развитии дальше – является символом тренда, который уже лет пять царит в западном спорте. Это в моем понимании – топ-уровень. Если же ты принимаешь решение прибегать к фармакологии, это означает, что подсознательно ты считаешь себя слабым. Это своего рода компенсаторная стратегия, когда знаешь, что где-то недоработал, не сделал того, что должен. И берешь таблетку для того, чтобы заткнуть эту дырку. Более того, знаешь это. А значит, знаешь, что проиграл.
– Но ведь есть спортсмены, для которых сама мысль о поражении является недопустимой. Та же Вонн, о которой мы говорили в начале беседы. Таким же на определенном этапе своей карьеры был Оле Эйнар Бьорндален.
– Они фантастически одаренные люди, уникальные. Но ведь по большому счету такие спортсмены очень немного дают миру. Когда Линдси Вонн на протяжении тринадцати лет говорит о том, что ее путь – это путь медали, я задаю себе вопрос: кому кроме тебя эта медаль важна? Кто отправит своего ребенка в горнолыжную школу с идеей одержать 86 побед в Кубке Мира? Или 96 – как у Бьорндалена? Для кого это является мотивом? Это абсолютно самодостаточные истории.
Мне гораздо ближе пример Омодта. У него достаточно быстро появилась своя школа, где он учил детей всему, что умел сам. В своих многочисленных интервью он всегда очень ясно объяснял многие профессиональные вещи, что позволяло огромному количеству спортсменов от 12-летних пацанов до прямых конкурентов Омодта применять все это на практическом уровне. Тем самым он доказывал самому себе, что сильный, что помогая тем, кто находится на другой стороне экрана, он по-своему улучшает мир.
– А что пытались доказать себе вы, когда уже в бытность комментатором решили спуститься на лыжах по одной из самых страшных трасс мира – в Кицбюэле?
– Первый раз я оказалась на серьезной горнолыжной трассе в 1999-м, когда меня отправили в командировку на чемпионат мира в Вейл. Для меня это был абсолютный шок. И долгое время у меня не было ровным счетом никакого представления, как на таких трассах соревнуются. Я стала специально ездить на сборы, стала тренировать себя именно на сложных склонах – постигать все через собственное тело. Что касается трассы в Кицбюэле, я теоретически знала, что Штрайф – это очень жестко и круто. Но действительность превзошла все мои ожидания. Я поняла, что ни мой горнолыжный опыт, ни хорошо подготовленные лыжи – они, вообще никак не конгруэнтны этому склону. И пришла к выводу, что ключевое качество на таких трассах, как Штрайф – это способность концентрироваться на технической задаче, а не на эмоциях. Потому что стоя на старте и глядя вниз человек неизменно сталкивается с тем, что у него начинают "фонить" инстинкты.
Об этом как-то рассказывал Бернард Русси. Как он сам, уже после того, как выиграл два чемпионата мира и Олимпийские игры в Саппоро, в очередной раз приехал в Кицбюэль и инстинктивно понял, что больше не хочет ехать по этой трассе. И не поехал: сложил лыжи и ушел со склона.
Много лет спустя Свиндаль сказал: "Я никогда не пытаюсь думать о трассе Штрайф целым куском. Дроблю ее на мелкие отрезки – те, что в данный момент перед глазами. И технически максимально отрабатываю каждый из них. Иначе в фокусе оказывается инстинкт, и это настолько страшно, что становится невозможно ехать".
– Если вам выпадет необходимость выбирать между журналистикой и психологией, что предпочтете?
– Эти две сферы у меня сейчас очень взаимосвязаны. Я люблю и то, и другое, использую работу комментатора как возможность говорить о том, что меня волнует, передавать собственный опыт, чему-то учить. При этом понимаю, что психология в спорте, особенно в российском, сейчас как бы "законсервирована". Находится, пожалуй, в самой низкой своей точке. Я пытаюсь в нее пробиться ногами, руками, когтями, словом, пытаюсь хотя бы немножко растопить этот заиндевевший мир, который очень боится любой интервенции, и очень недоверчив. Делаю для этого все возможное. И понимаю, что примут меня еще не завтра.
