«Корчной язвительно произнес: «Что, последний шанс используешь?» Не стало старейшего гроссмейстера мира Юрия Авербаха
Об уходе из жизни Юрия Львовича в субботу, 7 мая, сообщила пресс-служба Федерации шахмат России. Причины смерти не называются.
8 февраля старейшему гроссмейстеру мира исполнилось 100 лет. Перед этим он выкарабкался из ковидного госпиталя и реанимации.
Этот материал об Авербахе в рубрике «Голышак вспоминает» вышел 14 марта.
Силы на эндшпиль
Гроссмейстер нам дорог своей удивительной, непостижимой жизнью. Полной волшебных приключений — которых сам Юрий Львович, великий аккуратист, сторонился. Однако ж липли сами. Видимо, где-то наверху был прописан сценарий.
Встречались мы несколько раз, делали интервью — и всякий раз это было так ярко, что в памяти остался диссонанс: немыслимая история рассказывается голосом спокойным, почти бесцветным.
Мне хотелось восклицать, переспрашивать — но Юрий Львович как не растрачивал себя по пустякам, так растрачивать и не собирался. Всякий разговор для него, тогда 92-летнего, словно шахматная партия. В которой стоит сохранить силы на эндшпиль.
«Шахматную школу открывает Авербах»
Каждый уголок Москвы для меня, репортера, пропитан встречами прошедших лет.
Вот метро «Спортивная». Сколько ж с ней связано!
Это здесь назначал встречи журналистам еще получавший зарплату в Театре на Таганке, но обделенный ролями Иван Бортник. Стоял, никем не узнанный, в шарфе да кепочке.
Здесь, повернуть за угол, провела последние дни в хосписе первая красавица Москвы 50-х, актриса Театра Ермоловой Лера Васильева. Она же — Валерия Бескова. Жена Константина Ивановича.
Сгорела от рака за считаные месяцы — но последние недели, когда реальность переплелась с потусторонним, были счастливыми. Благодаря Сергею Степашину, человеку большой души, попала в этот хоспис — где боли уже не чувствовала. Уверена была, что где-то в санатории — и вот-вот долечится, отправится домой, а дома ждет Костя...
А вот в этом доме, прямо у выхода из метро, живет тот самый гроссмейстер Юрий Авербах. Про которого давным-давно пел Барыкин: «Шахматную школу открывает Авербах».
Это его как частного детектива в 50-х советская власть командировала в португальский Эшторил — расследовать странную смерть чемпиона мира Алехина. То ли был отравлен, то ли нет. А если был — то кем? С целью?..
Это Авербах выигрывал чемпионат СССР, когда ваш прадед был молодым.
Это Авербах стал тестем другого великого шахматиста — Марка Тайманова.
Марка Евгеньевича давно уж нет, да и Барыкин наблюдает за нашими с вами успехами с того света, — а Юрий Львович справляет непостижимые юбилеи. Возможно, даже задувает 100 свечей.
Васенька Смыслов
Как-то уговорились встретиться с Авербахом у шахматного музея на Гоголевском. Только-только отреставрировали богатые люди — и рады были ознакомить корреспондентов со всеми чудесами.
Вот я и пригласил Авербаха, участвовавшего в истории с воссозданием, — проведите-ка экскурсию для читателей. А я все старательно запишу и сфотографирую.
Прежде музей при шахматной федерации существовал — но что это было? Комнатка с раритетами. Да в нее и не заглядывал никто. Потом и та пропала. На время ремонта все ссыпали в какой-то подвал — наберемся уважения и назовем его «запасниками».
Авербаху было 92. Кто-то, поднатужившись, вспоминал, когда становился Юрий Львович чемпионом СССР, — и выдавал с торжеством: в 54-м!
Господи. В 54-м!
Дожил бы до таких лет гроссмейстер второго ряда — и того бы чествовали как величайшего. Но Авербах-то возглавлял Шахматную федерацию СССР в самые мятежные времена — когда сражался Анатолий Карпов с Корчным.
Его шахматные друзья давным-давно стали украшением кладбищ — но для Авербаха все оставались живыми. Просто не созванивались давно — как с чемпионом мира Васенькой Смысловым. Да-да, «с Васенькой».
Впервые услышав это все, я, не оборачиваясь, начал нащупывать стул за спиной. Ноги не держали.
А Юрий Львович продолжал безмятежно — радуясь воспоминаниям. Даже выговор у него на старый манер:
— В Парке культуры катались на лодочке. Я греб, Васенька — пел... А на месте «Лужников» стоял цыганский табор, было капустное поле и маленький стадион «Учитель». Там гуляли.
«Какой конфуз!»
Вот я переминался с ноги на ногу — дожидаясь гроссмейстера на Гоголевском. А его все нет и нет.
Уж всполошился: что случилось? Не оступился ли? Помню же, как жаловался на больные глаза: «Вот вы у меня как в тумане. Один глаз вообще не видит. Это такое мучение — не могу читать, не могу писать...»
Ну и как с таким зрением на метро? В одиночестве?
Его нет и нет. Авербах пунктуален до секунды, в шахматном мире знают все. Не опаздывает сам — и опаздывающих не переносит. Вычеркивает из списка друзей.
Я не выдержал, забежал в музей — и набрал домашний номер гроссмейстера. Батюшки — тот отозвался спокойным голосом! Какое счастье!
— Ю... Ю-Юрий Львович! — обрадовался я. — Вы живы?
— Кто это? — слегка неприязненно отозвался Авербах.
— Да Юра это, корреспондент, — выпалил я. — Мы ж в два договорились встретиться. Правда?
— Я обещал в два, — с негромкой укоризной произнес Авербах. — В два и буду.
— Юрий Львович, уже четверть четвертого.
— Боже! — воскликнул гроссмейстер. — Это у меня остановились часы?! Какой конфуз!
Только ради этой сцены стоило топтаться на Гоголевском. Только ради фразы «какой конфуз». Ну кто в сегодняшнем мире так сформулирует — не Вовка же Быстров...
«Марк Евгеньевич очень любил женщин...»
Прекрасному Авербаху достаточно было — и есть! — соприкоснуться с человеком вскользь, переброситься парой слов, чтоб запомниться навсегда. Спокойной мудростью. Обаянием гения.
Знаменитый режиссер ленинградского телевидения Эрик Серебренников — великий затейник. Как-то придумал опрос для больших шахматистов: «Вы хотите стать чемпионом мира?»
Рассказал — и я хохотнул: конечно же, хотели! Как иначе? Даже я хотел — раз двинув в детстве пешку. Кстати, куда-то не туда.
Эрик оглядел меня с такой иронией, на которую он один в Ленинграде и был способен. Я сжался под этим взглядом. Серебренников еще не произнес ни слова — а я уж чувствовал себя инвалидом по уму.
— А вот и нет! — произнес с торжеством.
Я молчал — и Серебренников, выдержав паузу уровня БДТ, продолжил:
— Авербах произнес: «Знаете, я никогда не радовался победе как сумасшедший и не расстраивался до слез по поводу поражения. Такие чемпионами мира не становятся».
Если б мне предложили назвать такого же шахматиста — я бы вспомнил лишь одного. Марка Тайманова, зятя Авербаха. Который доигрался до матча за звание чемпиона мира — но музыкой и дамами интересовался куда сильнее, чем шахматами. Считался одним из лучших пианистов ХХ века.
Оттого, может, и уступил в том самом матче гениальному Фишеру 0:6...
Я даже спросил Серебренникова:
— Тайманов — такой же? Не тужил из-за поражений?
Эрик задумался — как бы сформулировать деликатнее? Все ж соседи с Марком Евгеньевичем, его Каменноостровский неподалеку от Черной речки Серебренникова...
— Марк Евгеньевич очень любил женщин... Он поучаствовал у меня в другом опросе: «Сколько партий было, когда чувствовали, что вашей рукой руководит Господь Бог?» Тайманов назвал три. А Каспаров* (внесен Минюстом России в список физических лиц-иноагентов. — Прим. «СЭ») ответил: «Четырнадцать. Может, пятнадцать».
В 92 куда опоздал — туда опоздал
Юрий Львович подошел к дверям шахматного музея неспешно. Королевским шагом. В 92 уже не спешишь — куда опоздал, туда опоздал.
Я усадил его у окна за доску с шахматами из слоновой кости. Аккуратист Авербах поправил фигуру, которую я и сейчас называю «офицером».
Вскидываю объектив — и успеваю щелкнуть. Раз, другой, третий.
Авербах окинул взглядом доску — и разыграл с кем-то невидимым дебют. Поднял голову — мутноватый взгляд его обращен был сквозь меня, сквозь эти стены и память о великих партиях прошедших лет.
Я заставил себя понять камеру — и попытаться поймать, запечатлеть для истории этот взгляд как великую ценность...
Шахматы Мао Цзэдуна
Авербах водил меня по музею, дотрагиваясь кончиками пальцев до самого дорогого.
— Вообще-то, шахматный клуб открылся в 56-м году. Что-то собрали сами. Что-то оказалось здесь позднее — вот она, изюминка нашей коллекции... Глядите! Шахматы из слоновой кости!
— Какие милые, — пригляделся я.
— Принадлежали Мао Цзэдуну!
— Вот это да. Где взяли?
— У Мао болел живот, а своим докторам не очень доверял. Попросил Сталина прислать проверенного врача — и тот отправил главного гастроэнтеролога СССР Владимира Василенко. Большого любителя шахмат. Надо ж — вылечил! Зато когда вернулся в Союз — его прямо с аэродрома отправили на Лубянку. Как раз затевалось «дело врачей». Сел на год — до самой смерти Сталина. Как ни странно, шахматы позволили оставить с ним в камере. А когда Василенко умер, мы выкупили набор у вдовы. Удивительные же, правда?
Я кивнул — тут и слов не надо. Чудо!
Стол Карпова и Каспарова
Взгляд мой упал на столик с фамилиями «Карпов», «Каспаров»... 84-й год! Неужели тот самый?
— Подлинный, подлинный, — подтвердил Авербах. — 84-го года!
Видно, на лице моем написано было недоверие. Что от Авербаха не ускользнуло.
— Гарантирую! — почти воскликнул он. — Я ж был судьей того матча!
Ну как я мог усомниться? Юрий Львович тем временем демонстрировал чудеса памятливости. Постукивая ногтем по столику.
— Вообще-то, столик привезли с Кубы в 68-м году. Даже часы здесь подлинные. Вот фигуры пришлось поменять.
— Кто-то стащил?
— С ними история вышла! Карпов с Каспаровым потрогали фигуры — не понравились. Такое случается. Кого-то могут часы раздражать. Я отправился в комнатку с нашими раритетами. Узнал, что на продажу привезли чудесный деревянный комплект, классический «Стаунтон». Где у ладьи эталонный вес — 66 граммов. Ими и решили играть. Тот матч закончился без результата, и первый директор музея Сорокин комплект забрал обратно. Отказывался отдавать. Сам выкупил. Хоть и получил партийный выговор. Еще и справку у меня вытребовал, что именно этими шахматами играли Карпов с Каспаровым. Где сейчас шахматы — никто не знает. Сорокин умер.
— Вот несчастье. А матч-то был невероятный.
— Еще бы. 48 партий...
Блондины — за Карпова
Признаться, я позабыл, что Авербах судил тот матч. Вопросы рождались сразу — тесня, подгоняя друг друга.
— Расскажите же, Юрий Львович, что вас поразило?
— Был момент — зрители очень четко делились на брюнетов и блондинов. Блондины болели за Карпова. Тогда резко возросло количество командировок с Кавказа в Москву. Когда шахматисты выходили на сцену, раздавались аплодисменты. Каспарову аплодировали дольше и громче, чем Карпову. Тогда мне было приказано выступить с обращением — перед игрой аплодисменты запрещены. Хлопайте после. Редакторов изданий вызывали в ЦК — чтоб информация была fifty-fifty. Никакого перевеса. За Каспарова болел Алиев — а за Карпова секретарь ЦК по пропаганде. А самый памятный день того матча — это когда приехал Кампоманес и внезапно прервал матч. Вне всех правил. Карпов оказался не стайер, после тридцати партий у него произошел резкий спад. Его пытались всеми силами реанимировать, и ничего не удавалось. Пичкали препаратами.
— Я помню тот матч — на Карпова было больно смотреть.
— Да, больно. Страшно осунулся. Поэтому Каспаров и был раздосадован, что матч останавливается. Кампоманес выступал в гостинице «Спорт». Карпова поначалу не было — как говорили, он сидел в машине и слушал происходящее по радиотелефону.
Каспаров со своей бригадой сидел в зале. Я — в президиуме. Посреди выступления Кампоманеса слышу прерывистый шепот: «Юрий Львович, что он говорит?! Мы совсем о другом договорились!» Я обернулся — и увидел за спиной бледного Толика. Выяснилось, председатель федерации шахмат космонавт Севастьянов написал письмо Кампоманесу с предложением прервать матч на два месяца — и потом продолжить. Мол, силы участников на исходе.
Часа два мы обсуждали, как быть. Пока не пришли к варианту — состоится матч-реванш, начнется со счета 0:0. Каспаров был расстроен, что матч прервался. Толик — что ему не сохранили перевес. В этом-то матче до шести побед ему оставалось выиграть одну партию! Но не мог! У него была похожая история в Багио против Корчного — вел 5:2, проиграл три партии. С неимоверным трудом вырвал еще одну победу.
Открытка Корчного
До каждого экспоната в том музее мне хотелось дотронуться — Юрий Львович смотрел недобро, но время от времени позволял. Вот шахматы Нахимова, викингов, соседние — из березовой коры, японские с колокольчиками...
Сладкой музыкой звучал за спиной голос Авербаха. Докладывающий о великих чудаках, собиравших эту коллекцию. Когда-то для себя — но оказалось, что для людей. Все оказалось здесь. Я разобрал фамилию «Домбровский».
— Что за Домбровский? — переспросил.
— Этот Домбровский активно пополнял свою коллекцию в блокаду — был начальником пожарной части. Когда умер — федерация все выкупила.
Когда-то я был в гостях у Авербаха на той самой «Спортивной» — и помнил, отлично помнил, какие реликвии позволял взять в руки Юрий Львович. У меня дыхание перехватывало. Казалось бы, открытка как открытка. Но!
В открытке той были с наслаждением выписаны какие-то гнусности по адресу Юрия Львовича. А чьей рукой-то — самого Корчного!
К Корчному у меня к тому моменты был свой счет — разузнал как-то, что собирается в Москву. Дозвонился, уговорились — сразу встречаемся, делаем интервью. Виктор Львович уж знал, что остановится в крошечном отеле у Киевского вокзала.
«Rheinmetall"-1956
Составил кипу вопросов, настроился, уж собрался... Вдруг звонок — и холодный голос Корчного:
— Не будет интервью. Я передумал.
Короткие гудки.
Я посидел, оцепеневший, минуту-другую — снова набрал. Виктор Львович трубку не взял. Ни в этот день, ни на следующий. Однажды встретимся на том свете — расспрошу: это что было-то?
Мне до сих пор жаль. Потому что такие герои — память на всю жизнь. Богатство, которое навсегда с тобой.
Вот и Авербаху Корчной удружил. Один Львович написал какие-то пакости другому — в своем духе. За каждой строчкой я слышал голос Корчного, который ни с каким другим не спутать.
Теперь я увещевал благороднейшего Юрия Львовича:
— Передали б вы открыточку-то в музей.
— Ну уж нет, — поднял палец Авербах. — Храню как память!
— Запамятовал — что в ней было-то?
— Я был президентом федерации, матч Корчной — Карпов. Звонок от Корчного: «У нас спор, когда начинать. Я хочу в 4, Карпов — в 5. Он любит поспать, встает поздно. Можете помочь, надавить на Спорткомитет?» Я позвонил человеку, который курировал шахматы в Спорткомитете. Предложил: «Давайте сделаем начало в 16-30?» — «Ни в коем случае. Мы и так пошли Корчному навстречу, пригласили иностранного судью. Будут начинать в 5!»
Корчной узнал — и написал вот это оскорбительное. Мол, я подыгрываю Спорткомитету. Большими печатными буквами — я же высокого роста. Оставил при входе в редакцию шахматного журнала, где я работал. Чтоб все входящие могли прочитать. После мы 25 лет не разговаривали. Корчной — человек желчный. Все ему кажется, что против него интриги, заговоры...
Хранил ту открытку Авербах рядом с пишущей машинкой. Которая сама — экспонат. Когда-нибудь украсит этот самый музей. Но пока отдавать жалко.
— В 56-м году я выиграл турнир в Дрездене — на призовые купил эту самую машинку «Rheinmetall». Сколько книжек на ней отстучал!
— А компьютер?
— В 90 лет овладел. Сразу и стало падать зрение.
Чигорин перед смертью шахматы сжег
Как тысячи историй умещались в голове 92-летнего человека — я не представлял. Я в 47 ищу очки — и нахожу через полчаса на собственном лбу.
От шахмат блокадного Ленинграда переходили к историям самого-самого коллекционера мира. Собравшего в Мексике 2 тысячи комплектов. Специально под это сокровище выделивший четырехэтажный дом. Мечтающий о наборе великого князя Михаила Романова — но тот в другой коллекции, у бывшего председателя общества историков и коллекционеров шахмат, доктора Томаса Томсона...
Как это все умещается в его голове? Все-таки гроссмейстеры — особенные люди. Откуда-то из космоса.
Я рассчитывал расспросить про Алехина и ту самую командировку в Эшторил. Когда Юрий Львович почувствовал себя Эркюлем Пуаро.
А вышло само собой — включил Авербах какую-то кинохронику. Стрекочущие кадры. Я всмотрелся — но ничего не понял.
— Это что?
— 1935 год! — выговорил Авербах отчетливо. Видимо, что-то это должно было объяснить. Но не объяснило.
Пришлось старейшему гроссмейстеру мира уточнять — с оттенком легкого раздражения:
— Голландец Эйве выиграл матч у Алехина. Это митинг, собрались голландцы. В честь Алехина исполнили «Марсельезу». Он стоит бледный, в смокинге, только что перестал быть чемпионом мира... Но подпевает «Марсельезе», французскому гимну!
— Не его шахматы вот здесь, под стеклом? Какие-то старинные.
— Чигорина!
— Боже.
— Есть легенда, что перед смертью Чигорин во всем разочаровался — и свои шахматы сжег. Но в 52-м году его дочка рассказала — сжег он, оказывается, дорожные шахматы. А вот его же рукописная книжка, мелким-мелким почерком.
— Ей цены нет.
— Могу похвастаться — в моей личной коллекции есть блокнот Алехина!
— Это невероятно, Юрий Львович.
— Оставлю его в нашем Центре шахматной культуры. В нем копия письма в Америку 30-го года, пишет о согласии играть матч с Капабланкой. Алехин собирался приехать в Америку чуть раньше, сыграть там в турнире. В музее целая рукописная тетрадка Алехина. И учебник с автографом — вот, смотрите, карандашом выведено: «Тишайший»...
— Это и есть автограф?
— Ну да. Его так называли в семье. Или — Тиша. По этому учебнику на французском языке Алехин учился играть. Партии отчеркнуты галочками — значит, ее разобрал.
«Мертвый Алехин сидит в пальто в номере...»
— Вы расследовали темную историю с гибелью Алехина. Ну и что нарыли? — дорвался я до десерта.
— Ходили слухи, что его отравили...
— Так-так.
— Все строилось на показаниях официанта, который перед смертью сознался — это он отравил чемпиона мира. Но документов не было. Случилось все в гостинице Эшторила. Туда я и отправился.
— Неужели годы спустя что-то реально было отыскать?
— Выяснилось — нет. Даже саму гостиницу снесли. Свидетелей нет вообще. Много за, много — против. Вопросы для хорошего следователя. Что я мог сделать? Добавила путаницы фотография — мертвый Алехин сидит в пальто в номере. Почему в пальто? Куда-то выходил — и умер на улице?
— Говорили, умер Алехин на пляже.
— Пляж в Эшториле есть, но смерть случилась не там. Был март — вот что Алехину делать на пляже? Кстати, проводили эксгумацию...
— Что показала?
— Тоже странная история — у Алехина оказалась идеальная печень. Хотя в мемуарах испанского журналиста передаются слова Алехина, будто у него цирроз. Да многие копали эту историю — даже Спасский проводил свое расследование. Знает то же самое, что и я: в чем-то признался официант. Но выводы сделал какие-то свои.
— Прямо как в «Бронзовой птице». Многие копали — никто не нашел.
— Да! Какой-то пианист, который потом эмигрировал в Америку, выступал в журналах со своими догадками... Алехин человек особенный — весь в себе. Воспитывала бабушка. Мать вообще им не занималась — это тоже наложило отпечаток на образ мыслей. Не случайно Алехин всегда женился на женщинах значительно старше себя. Называл их «мамочками». Последняя, Грейс, была старше лет на десять.
— Догадываюсь я, к чему приводят такие особенности.
— Даже в этом все повернулось странным образом: Алехин — человек с фронтовыми орденами! Был начальником санитарного поезда. Один из орденов, Станислава, получил за то, что лично вынес раненого офицера.
— Это удивительно, Юрий Львович.
— А в нем много удивительного. Чемпионы мира — особенные люди. Вот Алехин в юности очень внимательно изучал партии Капабланки. Хотя чемпионом в то время был Ласкер. Спросили: «Почему?» — «Капабланка скоро будет чемпионом...» Я был хорошо знаком с братом Алехина, Алексеем. Приятнейший человек. Жил в Москве, возглавлял шахматный клуб. А я бегал к нему школьником.
— Похоронить чемпиона мира в Москве могли?
— Семья не захотела. Хотя на Новодевичьем кладбище стоит часовенка Прохоровых. Родственников по материнской линии.
— В Португалии?
— Изначально — да. А через десять лет перезахоронили в Париже. На похороны от Советского Союза отправился Ботвинник. На памятнике написано: «Гению России и Франции». Годы спустя в Англии я был судьей на матче Каспаров — Шорт. Несколько раз выступал на BBC. Как-то спросил, не сохранилось ли у них что-то от Алехина. Обещали посмотреть — и принесли запись его интервью 38-го года. Алехин только-только выиграл матч у Эйве. Эта запись и сейчас у меня.
«Петросян потерял чемпионство — и воспринял это с огромным облегчением»
Я смотрел на Юрия Львовича — и будто разговаривал с другими мирами. Жал его огромную руку — и чувствовал тепло Петросяна, Ботвинника, Таля. Ну и Смыслова, конечно. Того самого «Васеньки». Да и самого Эйве.
— С Эйве было очень приятно работать в ФИДЕ. С Васенькой мы самые близкие друзья с детства. В 38-м году он занял первое место среди школьников до 18 лет, а я — до 16. С женой они умерли с разницей в несколько недель. До этого погиб приемный сын, покончил с собой. У парня не все в порядке было с психикой, надо было следить. А жена Смыслова тоже отдалась шахматам, куда-то уехала. Вернулись — сын мертвый.
— Какой кошмар. Хотя прожил Смыслов долго. Как и многие гроссмейстеры.
— Если не убивает рак поджелудочной. Почему-то многие от этого умерли. Ботвинник от этого ушел, Петросян...
— Таль терзался какими-то болями.
— У Таля другое — изводили постоянные боли в почках. Это очень влияло на настроение. Принимал пантопон, а это штука наркотическая. Кто-то спросил: «Миша, вы чигоринец?» — «Я морфинист...»
— Про Таля книжки написаны. В отличие от Петросяна.
— Петросян — удивительная фигура!
— Что такого?
— Никакого честолюбия.
— Такие становятся чемпионами мира?
— В его чемпионстве огромную роль сыграла жена. И армянский народ, настроили: «Попробуй стать чемпионом мира!» Ну, стал. А когда чемпионство потерял — воспринял это с огромным облегчением. На него все это давило.
— Значит, настоящим чемпионом мира была Рона Петросян?
— Что-то в этом есть... Она и сама занималась шахматами. Как-то спросила у руководителя кружка: «У кого большие перспективы: у Петросяна или Фурмана? Кто лучше играет?» — «Конечно, Петросян!» Вышла замуж за Петросяна. Хотя сама настаивала на другой легенде.
— Тоже яркой?
— Гроссмейстеры Петросян и Геллер дружили. Я был третьим в этой компании. Насколько знаю, Геллер никогда за Роной не ухаживал. В отличие от Петросяна. Но она представляла это так, якобы влюблены были оба. И тогда заявила: «Кто из вас в турнире претендентов будет выше, за того и выйду». Выше оказался Петросян. Кстати, я был его тренером, увещевал: «Тигран, ты упускаешь шанс!» — «Тебе легко, два года до пенсии. А мне — десять!»
— Но до пенсии не дожил.
— Да, умер в 55 лет. Корчной когда-то уловил: когда Петросян злится, начинает плохо играть. Всеми силами старался его разозлить. Играли на подвижной сцене одесского драматического театра. Стол не закреплен. Петросян, забываясь, начинал трясти ногой. Дергался и стол, и вся сцена. Корчной язвительно произнес: «Что, последний шанс используешь?» Весь матч старался разозлить. Довел-таки Петросяна до колик. Может, это и приблизило трагический конец.
***
Я лихорадочно припоминал все, что помнил. Все, что вычитал. Даже в рубрике «Шахматисты шутят».
Надо, надо цепляться за шанс — если уж гроссмейстер разговорился. Был шанс забрести куда-то не туда — и получить пригоршней фигур в физиономию. Как от гроссмейстера Бендера.
Но Авербах, на счастье, был терпелив и приветлив. На всякий вопрос отыскивался ответ.
Даже на такой нелепый:
— Кто-то из больших шахматистов обкуривал соперников, — произнес я. На всякий случай отодвинувшись.
Гроссмейстер подвинул свой стул ближе. Радуя новостями:
— Первый, кого в этом обвиняли, — Ласкер. Курил зловонные гаванские сигары. Ильф и Петров это упоминали не просто так. Ботвинника бесил сигарный дым — так он специально играл товарищеские партии с Рагозиным, чтоб тот его обкуривал. Внушал себе, что адаптировался к вони. Называл это «самопрограммирование». Чтоб не мешал шум зала, Ботвинник играл со мной при включенном радио. Я после пяти часов вставал с опухшей головой. Особенно после «Сельского часа».
