«Без «Спартака» интерес к футболу не тот». Истории к 100-летию красно-белых: Старостин, Романцев, Севидов, Дасаев
В год и день столетия «Спартака» мне не хочется подтрунивать над великим клубом, вспоминать что-то карикатурное. Сегодня о «Спартаке» — только хорошо.
Не болея за эту команду, я всей душой переживаю ее неудачи. С радостями она справится как-нибудь сама — как в 2017-м.
Но когда «Спартаку» плохо — я где-то рядом. Вы имейте в виду. Когда будете распределять памятные жетоны по случаю столетия.
Помню же, как замирало сердце в юности — ни от одной команды не кидало в дрожь так, как от «Спартака». Ни от одной команды не было такой радости предвкушения.
Я всей душой рядом — потому что знаю кое-что. Вот ведь какой фокус: когда не в порядке «Спартак» — и всем остальным как-то не очень. Принимал меня однажды у себя дома великий защитник этой команды, ставший скверным тренером, — Анатолий Крутиков.
Первое интервью лет за тридцать. Но уж говорить так говорить — и Анатолий Федорович, глубоко вздохнув, припомнил во всех подробностях вылет «Спартака» из высшей лиги в 76-м. Крутиков тогда и был тренером.
Но вот что занятно!
— Всем было интересно — а что случится, если «Спартак» вдруг вылетит? А дошло, когда вылетел — посещаемость в высшей лиге резко упала. Что на Киев, что на «Торпедо» или московское «Динамо» народ стал хуже ходить. Не тот интерес без «Спартака"-то. Вот тогда-то и поняли, что «Спартак» значил!
Я не спорил, боже упаси! Я знал — все это правда.
Калитка в Тарасовке
Мой «Спартак» во многом мной же и выдуман — он как лоскутное одеяло из встреч и воспоминаний.
Мой «Спартак» — это проржавевший забор на базе. Забор — не забор, видимость одна. Заходи кто хочет. Подчеркивая клубную вольницу духа — это вам не «Динамо». Какой забор и какие вышки на базе у «Динамо» — интересующиеся вправе догадаться.
Калитка в Тарасовке примерзла, вкипела в землю в полуоткрытом положении — и всякий любопытствующий, но стеснительный мог заглянуть. Разглядеть вдали силуэты тренирующихся кумиров страны. А вблизи — памятник Ильичу, вылепленный руками зятя Николая Старостина. До последней работы зятю-скульптору было далеко — последней станет памятник самому Николаю Петровичу на Ваганьково.
После чего молодой, полный энергии и затей скульптор Ширинян внезапно скончается в той самой квартире, где за год до этого умер Старостин. В квартире с окнами на тоску бронзового Пушкина...
Графинчик Рокоссовского
Мой «Спартак» — это Тарасовка. Поселок, где вырос.
Пойдешь от базы в одну сторону — два шага, и ты на склизком берегу речки Клязьмы. Здесь перед матчами прогуливался в одиночестве Ринат Дасаев.
Дорожка в другую сторону выведет к дивной церкви Покрова Пресвятой Богородицы начала ХХ века. Красоты необычайной — да и истории у нее хоть куда.
Здесь же, неподалеку, здание бывшего то ли клуба, то ли библиотеки — где прощались с моим дедом. Он, уж старенький, был секретарем поселковой парторганизации — и сбор копеечных взносов тоже был на нем.
Все бы ничего, но жил в Тарасовке, неподалеку от базы «Спартака», маршал Рокоссовский. Вы представляете? Рокоссовский!
Вызвать к себе маршала, командовавшего Парадом Победы? Такого и не представить. Идти к нему? Дедуля не решался.
Год за годом, месяц за месяцем картина повторялась — дед отправлял за взносами на маршальскую территорию помощника по фамилии Каравашкин. Тоже фронтовика.
Встречал красавец-маршал гостей по дачному, в майке. Отсчитывал сколько надо — может, рубль, может, два.
После отворял деревянный шкафчик за спиной — а там графинчик.
— А? — указывал одними глазами.
— Если маршальский мундир наденете, Константин Константинович, я... Не вправе отказать! — выдыхал Каравашкин.
Рокоссовский, чуть усмехнувшись, доставал из шкафа походный китель, набрасывал на плечи — и разливал по 80 граммов.
Сколько требовала партия взносов — столько раз повторялась сцена с мундиром, графинчиком и выдохом Каравашкина.
...Неподалеку от спартаковской базы тихое поселковое кладбище, где и дед мой, и добрая душа Каравашкин.
А Тарасовка и все эти истории переплелись во мне тугим узлом — уж не различишь, где здесь футбол, где жизнь. Где быль и небыль.
«Коронка» Бескова
Был в «Спартаке» большой вратарь Александр Прохоров, дважды (если память не изменяет) державший в руках вазу от «Огонька». Приз лучшему вратарю сезона.
Как-то рассказывал мне про эту самую тарасовскую церковь. Купола которой видны, кажется, от станции:
— У Бескова «коронка» была: в день игры — в тарасовскую церковь. Неподалеку от базы. Я туда же ходил. Часто поутру встречались — я туда, он оттуда... У Бескова-то не поспишь. Это при Симоняне можно было часиков до десяти. Но мы с Папаем первыми ласточками были. Еще Ольшанский — все еще потягиваются, а он уж на ногах. Полчаса как крем в голову втер. Чтоб не лысеть. Сейчас спрашиваю: «Серега, помнишь?» — «Не, не помню...»
Я бреду по Тарасовке в ожидании настоящей весны — воздух студеный прозрачный. Тишина. Умиротворение.
Натыкаюсь взглядом — «улица Кедрина»...
Большой поэт Дмитрий Кедрин — кто его сейчас помнит? Да никто!
Ехал в Тарасовку свою на электричке — со сталинской премией в портфельчике. Кажется, за поэму «Рембрандт».
Ехал — да не доехал. Зарезали в тамбуре, сбросили с поезда на рельсы. Подмосковное умиротворение обманчиво что сейчас, что тогда, в 1945-м. Да и позже — точно так же погиб неподалеку, от бандитского ножа великий спартаковский вратарь Владислав Жмельков. Любимец Старостина.
У Тарасовки миллион историй, но кто из молодых, азартных вспомнит, что когда-то был на территории базы деревянный корпус, в котором жила перед чемпионатом мира-58 сборная СССР?
Разве что напомнит по случаю клубного столетия легендарный Леонид Трахтенберг. Рассчитывая на отклик в душе Жиго и Мозеса.
Расскажет, как из этого корпуса отлучились в соседний городок Пушкино трое — Стрельцов, Огоньков и Татушин. Отвели душу так, что сюда, в Тарасовку, примчался за ними на следующий день «воронок» — и увезли на годы Стрельцова...
Старостин в кепке
Все эти истории — тоже «Спартак». То самое «лоскутное одеяло».
Мой «Спартак» — это Старостин в кепке. С легким оцепенением пересчитал в голове — и, не поверив, проверил на калькуляторе: умер дед 26 лет назад! Целую вечность!
Но я помню не просто голос — я помню форму рук. Выпуклые синие жилы. Помню, как сжимал крепко химический карандашик — подписывая лиловым цветом фотографии из собственной юности.
Мой «Спартак» — это древний «Икарус», припаркованный вот здесь. Где сейчас автобус совсем другой.
С тем «Икарусом» виртуозно управлялся Николай Дорошин. Казавшийся мне всегда мужиком недобрым — и лишь к его старости выяснилось, что все не так. Ему, тающему от онкологии, вручили какой-то орден — и Дорошин едва не разрыдался.
Выручал он «Спартак» тысячу раз, но одна авария все же случилась. Когда под мчавшийся в Москву спартаковский автобус вдруг вывернул со встречки Ярославского шоссе поддатый мужичок на «Москвиче». Два трупа.
Могло быть больше, но сидевший на переднем сиденье вратарь Черчесов отсканировал ситуацию на секунду быстрее всех — и кинулся в проход между сиденьями. Вместо того чтоб вылететь в лобовое.
С тех пор, если случаются в «Разговоре по пятницам» вратари, пересказываю эту историю. Перетекающую в вопрос:
— А вас когда в жизни спасла вратарская реакция?
Доктор и Полиграф
Мой «Спартак» — это взгляд, которым окидываю новый корпус базы. Если вдруг происходит чудо — и оказываюсь там. Вот на этом балкончике покуривал Олег Иванович, критически оглядывая всякого постороннего. Забор до небес вокруг базы еще не возвели — и посторонние случались.
У Олега Ивановича глаз алмаз — и не только на футбольный дар. Рассказал тут в интервью бывший футболист Каратаев, как вычислял Романцев, из какого именно окна прилетел бычок на крышу его автомобиля. Я читал — наслаждался.
А вот заборчик — возле него стоял в задумчивости Романцев после тренировки, когда отважился подойти к нему корреспондент «СЭ» по прозвищу Полиграф. Молвил застенчиво:
— Олег Иванович, интервью?
Романцев вздрогнул, будто вилкой ткнули. Обернулся:
— Вы что, не видите — я с доктором разговариваю?!
Ни доктора, ни телефона в руке Олега Ивановича не было. Да и не изобрели еще, кажется, мобильных телефонов. Только пейджеры.
Кажется, пейджером до сих пор пользуется Юрий Васильевич Гаврилов, но это ладно...
Полиграф оглянулся в растерянности. Сник и пошел прочь, сосредоточившись с того момента на хоккее с мячом. Где морозно, но как-то понятнее.
Киса
Мой «Спартак» — это лавочка у главного поля. Не знаю, уцелела ли.
На этой лавочке сиживали мы с уютным человеком Геннадием Логофетом, которому, кстати, на днях исполнилось бы 80. Эх, жить да жить.
Логофет чиркал спичкой — добавляя штришок к уюту образа. Мне казалось — подрасту и отпущу такие же усы. Будто точно так же ловко чиркать спичкой, прикуривая. Даже дым выпускал в подмосковное небо Логофет как-то особенно добродушно. Мне хотелось быть таким же.
Приступить к выполнению плана можно было немедленно, было мне под 30, но как-то не решался.
Решался на рискованные вопросы, такой например:
— Вас же звали... Киса?
— Ну да, — с достоинством кивал Логофет.
— Почему?
— От слова «Кислый», — выдыхал из себя целое облако герой.
— Оп, — вжимал голову в плечи я.
На балкончике невдалеке апостолом Павлом застыл Олег Иванович. Наверняка не слышал, но казалось, слышит все.
— Худой я был очень, — возвращал меня к жизни Логофет. — Вот и прозвали Кислым.
Олег Иванович исчез с балкона — и Логофет забросил ногу на ногу. Словно добрый барин. И приступил к прекрасным, ранее не слышанным историям.
— Бесков меня к себе в олимпийскую сборную помощником пригласил. Как-то говорю: «Во второй сборной парень играл просто загляденье, только пригласите, гарантирую — приглянется!» — «Фамилия?» — «Сулаквелидзе». Первый раз в жизни от Бескова матерные слова по собственному адресу услышал: «Где ж ты, ..., раньше был?!» — «Ничего себе, Константин Иваныч! Вы великий, а я только второй год работаю — кого-то навязывать стану?» Интересно с Тенгизом вышло... Тогдашний начальник тбилисского «Динамо» Каха Асатиани меня встречает: «Гешка, съезди посмотри, в Кутаиси защитник играет — на грузина не похож!» Еду. Смотрю. Нравится. Потом смотрю его же на выезде, в Ашхабаде, — понравился пуще прежнего. Приглашаю в Новогорск на сбор, захожу вечером в его комнату, вижу — плачет. «Ты чего?» — спрашиваю. Говорит: «Чирий колэнка, хадыт магу, ыграть нэ магу...» — «Ну и что? Плакать из-за этого?» — «Как? Союз сборная, первый раз прыехал, в Союз сборной ыграть нэ магу!»
Потом играем в Венгрии с «Татабаньей», Серега Андреев крови мне много попортил — моментов шесть запорол... Минут за двадцать до конца Сулаквелидзе в свои забивает — 0:1 проигрываем. При всех грузина ругать нельзя, я после игры к нему подхожу, шепотом: «Сул, как же ты так?» — «Олегыч, я даю — она выходит...» — «Подожди, — говорю. Кто — «она»?» Думаю, может, женщина какая по трибуне прошла? Отвечает: «Она, Дасаев...»
Но еще интереснее в Америке случай был. Играть с Мексикой, даю установку, а потом говорю: «Через океан летели, пять дней здесь живем — если выиграем, 500 долларов получите...» Сам ухожу, ребята остаются. Валерка Петраков потом рассказывает: «Сулаквелидзе сидит, пальцы загибает. «Что считаешь?» — «500 доллар, нас 26 чэловэк — сколько каждому будэт?» Я ему: «Ты что, дурак? Каждому 500 долларов!» Тенгиз как сидел, так по креслу дал: «А-ух! Всэх убью!» Действительно, как зверь бился. 1:0 выиграли. В той игре Романцев спину и повредил — прыгнул, рядом никого, неудачно приземлился — смещение позвонков. До сих пор мучается...
Академик на капоте «Форда»
Мой «Спартак» — это дивные старики, которых и не осталось почти. Ловчев не старик и стариком не будет никогда. Люблю его всей душой. Мне б преобразиться в такого неугомонного. Мне б иметь в лице столь яркую деталь — как черные брови при общей богатой седине. Вот тогда б узнала меня Россия.
Мой «Спартак» — это Юрий Севидов. Его, умницу и тончайшего человека, забыли все. Лепил какие-то календари в артели, вымпелы...
Тут появился я — юный сотрудник журнала «Галаспорт». Чтоб жизнь его переменилась.
В том журнале собрались лучшие пишущие люди страны — я бы и за водкой с папиросами для таких бегал. Редакция знала себе цену — непьющие не заглядывали даже случайно.
А эти люди из «Галаспорта» позволяли еще и заметки писать!
Сидели мы в убогой гримерке театра Гоголя — и получив первую зарплату долларами, укрылся я под главной сценой. Достал дрожащими руками конверт, пересчитал — и от глубины чувств расправил плечи, разогнулся. Затылком подправив металлоконструкцию.
Возьми я чуть шире в размахе — и нашли бы через пару недель мой труп по запаху, посыпанный долларами. Вот это был бы трюк в стиле Флинта.
Так о чем я? Да — о Севидове!
Рассказал Севидов мне и «Галаспорту» про все свои злоключения с отсидкой. Сбитым академиком возле дома на Котельнической. Никто этого не знал — да и я начал с осторожностью, сомнением:
— Вы готовы рассказать правду?
Севидов вздохнул — и произнес:
— Ничего я такого в футболе не совершал, чтоб прятаться или врать.
Ну и рассказал. Подробности шокировали не только меня:
— Академик оказался такой, что после его гибели ракеты не летали лет семь — выяснилось: только он знал секрет топлива. Почему академик Келдыш и требовал для меня высшей меры. А ему отвечают: «Не можем, там «десятка» — потолок по статье...» Да ситуация ерундовая — сейчас повезу тебя до метро, сто таких будет! Как он на капоте моего «Форда» оказался?!
Мы ехали до метро — я вздрагивал, озирался. Всякий стоящий на обочине казался академиком, готовым метнуться под колеса «шестерки» Севидова. «Форды» остались в прошлом.
Интервью прогремело, как только могло прогреметь в безинтернетную пору. О Севидове вспомнили, стали приглашать то в газету, то на телевидение. «МК» просил повторить слово в слово то, что рассказано уж было мне, — и выпускал целую полосу.
Севидов даже помолодел — и я был счастлив такому повороту. Артель он забросил.
А на моем чердаке до сих пор лежит вязанка вымпелов, подаренных Севидовым в тот день...
Мой «Спартак» — это Севидов. Классный был дядька.
Стремянка Парамонова
Ну и Алексей Парамонов, с которым искали вместе тот самый фотоаппарат, что купил он в олимпийском Мельбурне. С тех пор возил с собой повсюду.
Так и не нашли — а на следующий день звонок. Счастливый голос Парамонова:
— Я вспомнил! Вспомнил!
— Что вспомнили? — ужаснулся я спросонья.
— На другой полке фотоаппарат-то! Приезжай!
Каким-то чудом я убедил Парамонова не карабкаться по стремянке самому в 90 лет. Приехал, держал лестницу, а он полез-таки. Слава богу, под присмотром. Пошатнулся в какой-то момент, но я силач, удержал ветерана на высоте.
А потом фотографировал его с этой «Лейкой» в руках. Помогал завязать галстук. Без галстука позировать великий спартаковец отказывался категорически.
Какой же он красавец! Великое поколение. Несгибаемые деды.
Я приезжаю в Тарасовку, прохожу мимо высокого забора. Мимо места, где была вросшая в землю калитка.
Тени, тени, тени...
Тени людей, тени событий.
Подслеповатый селекционер
Всякий поигравший в «Спартаке», поработавший здесь будет мечтать вернуться — и я понимаю Аленичева и Черчесова. Что-то есть в этой команде — чего не отыщешь ни в какой другой.
Кому-то надо уйти из «Спартака», чтоб понять, как здорово было в этом клубе. Кто-то страшится признаться себе самому, что тянет назад. Но тянет!
Не удивлюсь, если мечтает вернуться сюда даже Александр Петрович Старков. Он тоже для меня — часть «Спартака». Культурный мужик, не вредный. Мне жаль, что карьера его пошла наперекосяк после «Спартака» — но что ж сделаешь? После этого клуба всюду будет пресно.
Мой «Спартак» — это снежок, брошенный в Марадону. Ах, скольким девчатам я рассказал, что попал! Господи! Еще какая игра родила столько хохм и небылиц? Начиная с протокола «Наполи», который зачитывал в раздевалке подслеповатый селекционер и горе-поэт Валентин Покровский: «У них одиннадцатый номер — инкогнито! Марадону прячут!» Кто-то выхватил листок с составом и фыркнул: «Не «инкогнито», а Инкокьятти...»
Мой «Спартак» — это чудо-гол Феди Черенкова «Аталанте» и еще более чудесный, с нулевого угла «Кельну». Еще сильнее я радовался передачам Федора и не понимал, как диктор держится. Не говорит, с чьего паса забили.
Мой «Спартак» — это главный матч в жизни. Стадион «Динамо», октябрь 1988-го. «Спартак» принимал киевское «Динамо». Приз лучшего вратаря мира оказался настолько увесистым, что Ринат Дасаев едва поднял. Посмотрите те фотографии — на лице Рината ужас и страдание: вдруг не подниму? Срам-то какой!
Но поднял. А матч вышел такой, что только нарезка голевых моментов — с полчаса. Но лучший вратарь мира в этот вечер пропустить никак не мог. Он и не пропустил.
«Корреспонденты могут майку утащить»
Мой «Спартак» — это великий гол Шмарова. После которого на мое темя приземлился самодельный спартаковский флажок. Скроенный, быть может, в той самой артели Севидова. Это большое везение, что флажок, а не пивная бутылка — у кого что было в руках, то и швырял. Это было что-то. А товарищ мой на радостях сунул милицейской кобыле из оцепления палец в зубы — и получил травмы, совместимые с жизнью. Проредил, так сказать, пальцевой набор.
Мой «Спартак» — это холл базы. Один на всех зеленоватый телефон. Тут узнал, что пиджак хоккейного тренера Андрея Разина, в котором дрался с коллегой из Твери, нашел приют в ижевском музее.
Телефонный аппарат спартаковской базы — где он? Вот это был бы экспонат! Суперзвезды советского футбола выстраивались в очередь. Поторапливали другую звезду.
На этой самой базе я узнал, что такое добрый юмор футболиста. Разговаривали как-то с Романом Павлюченко — и тот приободрил:
— За корреспондентами, говорят сейчас, глаз да глаз нужен. Могут майку утащить.
Воспитанный в культурной семье корреспондент Кружков задохнулся от такого предположения. Откашлялся словно Жириновский.
Да и я побледнел. Глаза сами собой отыскали сохнущую неподалеку майку — написано на ней было «Кудряшов». «Не смотри на нее», — говорил я сам себе. Но все равно смотрел.
— Хе-хе-хе, — обрадовался Павлюченко собственному успеху. — Валяйте, спрашивайте...
Главный тренер в канализационной трубе
Спартаковский юмор — он особенный. Если уж в конструкции заборов вольница, то в разговорах и подавно!
Это Андрей Петрович Старостин мог в присутствии брата махнуть рукой:
— Николай Петров ничего в футболе не понимает...
А «Николай Петров», Николай Петрович, только крякнет. Безо всякой досады.
Легенда этого клуба Анатолий Крутиков расправлял грудь — то ли в шутку, то ли всерьез:
— Болельщик меня любил страшно, я по три дня сам готовился в Тарасовке к игре — и все на поле выплескивал. Здоровье было колоссальное, по десять рейдов за матч от одних ворот до других. Даже алкаши пробежку до магазина «рейдом Крутикова» прозвали...
А тот же Парамонов припоминал, как тренировал «Спартак» Альберт Вольрат. Мне-то было интересно — как работалось эстонцу, становившемуся чемпионом прежде в Венгрии и Англии? Это ж судьба какая!
— Н-да, — радовал меня Парамонов. — Это судьба.
Помолчав, дополнял образ эстонца волнующими штрихами:
— В лондонском «Арсенале» он, правда, не тренером работал, а массажистом.
Я замирал на выдохе. Вот это заврались наши энциклопедии. Но Парамонов не заметил:
— Со «Спартаком» три года работал — два раза Кубок выиграл. Большой любитель выпить был. В Тарасовке жил, выпивал, а на травке лежала запасная канализационная труба. Залезет в нее и спит. Жена с крыльца: «Альберт! Альберт!» Потом находит... Семечки обожал. У него всего два зуба было. Один вверху, другой внизу. Но грыз виртуозно. Все вокруг в шелухе было.
Да. Это вам не Олег Иванович.
Футболистов в очках не бывает
Спартаковский юмор слегка горчит — этим и прекрасен.
На панихиде по усопшему составителю спартаковской энциклопедии Борису Духону от РФС прислали венок: то ли дорогому, то ли незабвенному «Борису Леонидовичу Духову». Мимо чего не прошел наш бдительный друг Рабинер, даже сфотографировал. Лично я преклоняюсь, мне до сих пор в голову не приходило — столь пристально вглядываться в венки. Теперь буду.
Думаю, такому выверту судьбы жизнелюб Духон был бы даже рад. В чем-то все мы, любящие этот клуб, «Духовы»...
А я люблю — и не стыжусь признаться! Раза три в юности катался в спартаковском автобусе, испытывая удивительную гордость. Казалось, изо всех машин поблизости всматриваются в наши окна.
Я снимал очки — чтоб приняли за футболиста. Мне казалось, футболистов в очках не бывает.
Автобус проскакивал мимо моего дома в Мытищах — и я не успевал предупредить шофера Дорошина, чтоб тормознул на секунду. Все потому, что очертания окрестностей приняли формы расплывчатые. Я ж без очков.
Приходилось ехать то ли до Сокольников, то ли до Алексеевской...
