Зураб Соткилава: "Месхи на мне отрабатывал финты"
РАЗГОВОР ПО ПЯТНИЦАМ
Устоять перед лавиной обаяния великого тенора невозможно. Соткилава остается большим артистом, даже когда дает интервью. Он устроил настоящий спектакль. Показал и финт Месхи, и много чего еще.
Когда-то Зураб Лаврентьевич играл за тбилисское "Динамо". Здорово, но недолго. На счастье всем нам, оказавшись в другой профессии.
* * *
– Как сложилась бы ваша судьба, если б не травмы и отчисление из "Динамо"?
– Не представляю. Очень хорошо помню, что накануне игры от волнения не спал ночами. В дубле никого не боялся, а как основной состав – все. Возможно, футбольного таланта не хватило. Но я и не особенно работал.
Из "Динамо" меня выгоняли дважды. Принял команду Гайоз Джеджелава. Что-то я на тренировке не то сделал – он отругал. А я же сухумский, у нас "… твою мать" – как "здравствуй".
– Так и сказали?
– Сказал. Много лет спустя мне давали "заслуженного артиста" Грузии, Джеджелаву тоже награждали каким-то дипломом. И он говорит в президиуме: "Если б не я, звание Соткилава не получил бы. Это я убрал его из футбола!"
– Еще за что вас выгоняли?
– Подрались на базе чуть-чуть. А тут скандал со Стрельцовым, Огоньковым и Татушиным. По всем клубам начали "дисциплину укреплять". В Тбилиси отыгрались на нас, троих наказали.
– В том "Динамо" половина команды – легенды. Повздорили с кем-то из великих?
– Не скажу, неловко вспоминать. Но селили тогда молодого со "стариком". Я жил с вратарем Маргания. Для меня, кстати, это большой урок.
– В смысле?
– Играли в Ленинграде. Маргания не среагировал на слабый удар. Я вскочил со скамейки: "Как такой мяч пропускать?!" Вернулись в Тбилиси, он на тренировке отвел меня в сторонку: "Зураб, как ты мог? Я же на заметке. Старый, вот-вот турнут…" А мы оба – сухумцы!
– Это он в воротах все услышал?
– Ой, да что вы. Передавать умеют! Я потом целый месяц страдал. Как-то прихожу в комнату, а Маргания собирает вещи. На глазах слезы. Ко мне повернулся: "Жизнь отдал этой команде…" Я взял чемодан Володи и пошел провожать. А через пару месяцев в центре Тбилиси трамвай протаранил его машину, и он погиб. В 30 лет.
– Были на похоронах?
– Там была вся Грузия. До сих пор говорю: "Прости, Володя, за мой поступок". Вы догадываетесь, какие нравы в театре. Но кто бы ни спел плохо, я не позволял себе сказать дурное слово…
– На тренировках под знаменитый финт Месхи попадали?
– Он все финты на мне отрабатывал. Мы с 15 лет дружили, играли за сборную Грузии. В Тбилиси люди покупали на матч два билета и в перерыве меняли трибуну – неслись на ту, вдоль которой бегал Миша. Болельщики тогда делились на "месхистов", почитателей таланта Михаила Месхи, и "метревелистов", поклонников Славы Метревели. Вторые, считаю, тоньше понимали футбол.
– Почему?
– Слава – игрок широчайшего диапазона, на поле умел все. Но публика больше радовалась дриблингу Миши. Хоть он ради того, чтоб продвинуться на пять шагов, по десять раз накручивал соперника. Любой защитник к этому финту готовился – и все равно кушал.
– Мы вычитали, что однажды юный Месхи перед игрой с "Локомотивом" пошел к Белорусскому вокзалу с девчонками знакомиться. Вас почему не взял?
– Не знаю. Но это была история! Миша сидел на парапете около вокзала. Светленький, на грузина не похож. Подлетают двое: "Выворачивай карманы!" Он хитрый, сориентировался. Я, говорит, торгаш, живу рядом. Деньги в номере. Не верите – идемте со мной. Те, идиоты, согласились. Тренер Жордания нас и так по одному не селил, а тут 18 человек загнал в огромный зал. Отдыхаем, внезапно вваливаются двое парней. Сзади Месхи. Кричит: "Бандиты! Бандиты!" Набросились на них – боже, как отлупили! Вызвали милиционеров. Те добавили им и унесли.
– Для чего тренер селил всех в одном номере?
– Когда тбилисское "Динамо" приезжало, у гостиницы собирались все уличные девицы города. Их специально перед игрой подсылали.
– Легендарный администратор "Зенита" Юдкевич намекал на это. Говорил: "Тбилисцы никогда в Ленинграде не выиграют…"
– Вот с этим и боролся Андрей Дмитриевич Жордания. По прозвищу Дьявол.
– За что ж его так?
– Постоянно вставлял слово: "Дьявол, здорово играет!" Или: "Ты что, мешок с дерьмом вычерпываешь, дьявол? Беги!" Я учился в политехе, и как только Жордания попадался в кроссворде технический вопрос, меня звал: "Это что такое?" А я ни черта не смыслил.
– Из той команды живы трое – Баркая, Датунашвили и вы. Есть ответ, почему поколение вымерло?
– Если характера нет – не будет и печени. Расскажу историю, но без фамилии. Великий русский футболист. 1955 год, Тбилиси, Жордания на него указывает: "Просится выйти с базы. Прогуляйся с ним, но чтоб ни капли спиртного!" Хорошо. Шагаю рядом. У ларька поворачивается: "Сынок, мне бы пивка…" Ладно, думаю, черт с тобой. Принесли граненый стакан, выпил. Идем обратно – пьяный! Держать приходится!
– Что случилось?
– Ему в пивной стакан водку влили. Того же Месхи боготворили, к нему тянулась интеллигенция – художники, скульпторы, поэты. Но, вместо того чтобы оберегать человека, все время наливали.
– Это зло неизбежное.
– Я, еще играя за "Динамо", возвращался в Сухуми. Там набережная с киосками. Так до середины дойти не мог, отовсюду: "О, Зураб! Давай, выпей со мной!" Не подойдешь – значит, зазнался. Но потом я понял, как надо.
– Как?
– А не ходил туда больше, и все.
* * *
– Нынче договорными матчами никого не удивишь. В 50-е тоже были?
– Впервые я с этим столкнулся в 1955-м. Впрочем, решать вам – договорной матч или какой. Наше "Динамо" на грани вылета. В Москве необходимо кровь из носу брать очко у "Торпедо". Вратарь Миша Пираев знал Стрельцова и по-дружески подошел: "Помогите!"
– А Стрельцов?
– "Лучше будем и на следующий год ездить в Тбилиси, где нас любят, чем куда-то…" Его действительно там обожали. На матчи молодого Стрельцова ходили все самые красивые девушки города. Женщины в Тбилиси на стадионе не появлялись, а если "Торпедо" приезжает – полно!
– Как сыграли?
– Гогоберидзе с центра поля шальным ударом забил сумасшедший гол! Стрельцов к нему: "Гога, что ты делаешь?" Тот чуть на колени не падает: "Эдик, я не хотел!" Потом оборачивается к своим: "Пустите Эдика, пусть забьет…"
– Стрельцов и забил?
– Ну да. Закончили 1:1. Договорняк это или нет? Денег-то не было, клянусь вам! Знак уважения тбилисскому "Динамо"!
– После со Стрельцовым встречались?
– Для начала предыстория. В 1958-м приехали в Москву. Пираев купил первый советский магнитофон "Днепр-10". Магнитофон есть – нужны записи. Завернули к нам перед матчем Огоньков с Татушиным, оба меломаны. Помогали переписать с пластинок на пленку. Что-то напел еще доктор команды, кто-то из игроков. Наконец, все ушли. Остался Пираев, я да магнитофон на столе. Говорю: "Миш, давай спою. Запишешь?" Он даже головы не повернул: "Да пошел ты, пленку тратить…"
Годы спустя я, солист Большого театра, приехал в Тбилиси на юбилей Яманидзе. Сыграли в футбол, стадион битком. На банкете из-за стола поднимается Стрельцов, поворачивается к Пираеву: "Миша, какой же ты м…к". Тот ничего не понимает. А Эдик продолжает: "Сейчас имел бы уникальную запись Зураба!" И – хохот.
– Что Пираев?
– Я, говорит, не м…к. Я м…ла!
– Жаль, раннее ваше пение не сохранилось.
– Самому интересно – что за голос был тогда? В студенческое время меня никто не записывал. А вообще-то я не люблю себя слушать. Столько неправильного нахожу – у меня настроение портится.
– Помните свой последний матч в высшей лиге?
– С московским "Динамо". Сразу забиваем Яшину – крик на стадионе стоял такой, что, казалось, меня в воздух поднимет! Как шарик! Я был правым защитником, опекал Шаповалова. Пропускаем два гола – и во втором тайме меня отправляют держать Урина. А Урин – это фантастика. 60 метров бежал за 7,2! Неудержим!
Я грубоватый был футболист, а весь стадион голосит: "Убей его!" Бедный Урин пару моих подкатов выдержал – испуганно спрашивает: "Это кто?" Ему отвечают: "С гор спустился, очень опасный товарищ".
– И что – проиграли?
– 1:3. Больше к основному составу меня не подпускали. Когда понял, что футбольная карьера закончена, побрел в одиночестве из динамовского общежития к южной трибуне, где собирались болельщики. Там впервые в жизни заплакал. Думал – как дальше жить? Тут-то и появился человек, который сказал: "Вот теперь займемся пением". Прежде я не рвался. 10 июля защитил диплом горного инженера, а уже 12-го поступал в консерваторию.
Толпа собралась – как же, футболист "Динамо"! Сенсация! На прослушивании я пел жестокую вещь – "Эпиталаму" Рубинштейна. Ректор подошел, обнял: "Ты нам Богом послан! Знаешь, что такое сольфеджио?" Я не знал. Он вздохнул: "Без меня завтра на экзамен не ходи". На следующий день взял под руки – и повел в зал, где два грузинских композитора принимали экзамен. Всех из аудитории выгнал – а им сказал: "Этого мальчика я спрашивал, он на пять не ответил. Поставьте четыре".
– Пригодилась в театре спортивная закалка?
– Конечно! Например, в "Тоске" я прыгал с трехметровой высоты. Потому что мог сгруппироваться. Никто другой не решался, скатывались. Режиссер Борис Покровский, если спектакля не видел, спрашивал: "Как "Тоска" прошла?" – "Хорошо пел". – "Это меня не волнует! Ты прыгнул?" Но однажды я палец сломал, до сих пор не выпрямляется…
* * *
– Где вы были 13 мая 1981-го?
– В Болонье, пел "Аиду". А "Динамо" в этот день играло финал Кубка кубков. Внезапно объявляют: трансляции не будет, покушение на папу римского. Показали в итоге последние полчаса матча – за которые все и произошло.
Причем мы вместе прилетели в Тбилиси. Пересеклись на выдаче багажа. Дали мне кубок подержать. Вдруг Ахалкаци говорит: "Эта команда – уже все, надо распускать…" Я ничего не понял.
– Предчувствие Ахалкаци не обмануло?
– Каждого динамовца принимали как Георгия Саакадзе. И ребята не выдержали. Команда через год действительно не годилась. Нужна была молодежь. Как сказал Покровский, "тенором быть трудно, а грузином-тенором – в сто раз труднее".
– По той же причине?
– Да. Перед постановкой оперы Тактакишвили "Похищения луны" его возили по Грузии. Неожиданно на дорогу выскакивают люди с ружьями. Покровский испугался – что такое?! Я отвечаю: "Наверняка нас попросят зайти. Стрелять точно не будут". И правда, оказалось – свадьба. А мы – дорогие гости. Не выпускали три дня. Покровский ошалел. В 7 утра просыпается – сразу ведут к столу…
– Упоительные у вас истории.
– Интересная была в 1964-м. "Динамо" в Ташкенте проводит золотой матч с "Торпедо". Я теми же минутами пою "Аиду". Суфлера предупредил – говори, какой будет счет. Шепчет: "4:1, наши выиграли". Я тут же все это повторил: "Наши победили!" Весь зал встал и ушел.
– Почему?
– Побежали на стадион. Народный порыв, захотелось быть вместе.
– Сейчас на футбол ходите?
– Редко. Скажу откровенно: после смерти Озерова и не тянет. С ним все было по-особенному. Николай Николаевич за мной заезжал, и мы на машине торжественно отправлялись на стадион. Его лицо страна знала, не требовалось никаких пропусков. На "Динамо" и в Лужниках у Озерова было свое место. Со всех сторон: "Дядя Коля, дядя Коля…" Казалось, каждый мечтает о его автографе. Я изумлялся: "Николай Николаевич, до чего вы популярны! Как вас любят!"
– А он?
– Усмехался: "Зураб, месяц не появлюсь в ящике – все забудут". Так и вышло.
– Ваши концерты посещал?
– Николай Николаевич обожал оперу. Помню, с утра навестил его в госпитале, было ему очень худо. Тем же вечером пою, случайно бросаю взгляд на ложу, вижу Озерова. Я обалдел! Оставил умирающего человека – и на тебе! В перерыве иду к нему: "Николай Николаевич, как?!" – "Мне осталось два-три дня жизни. Решил: вместо того чтоб лежать, приду и тебя послушаю. Получу удовольствие".
– Вскоре умер?
– Через четыре дня. Умолял меня, чтоб спел на его похоронах финальную сцену Радамеса. Но эту просьбу я не выполнил. Плакал, все равно петь не смог бы. А на панихиде включили другие мои записи, которые Озерову нравились, – русские народные песни. "Однозвучно звенит колокольчик", "Вечерний звон", "Ямщик"…
Году в 1995-м Озерова и меня пригласили в Набережные Челны. После концерта генеральный директор автозавода подарил нам по "Оке". Сказал, что сделаны машины по спецзаказу. Изредка я ездил на ней по Москве. Как-то припарковался, вылез, а мимо шла компания грузин. У них глаза расширились, когда увидели меня за рулем. Утром на лобовом стекле обнаружил записку по-грузински: "Батоно Зураб, смените автомобиль! Не позорьте нацию!"
– Сменили?
– Подарил "Оку" рабочему сцены из Большого театра. Недавно встречаю и слышу: "Ваша машинка – как новенькая! Только глушитель три раза менял".
– У Котэ Махарадзе в гостях бывали?
– Неоднократно. Перед дебютом в правительственном концерте я репетировал в театре Руставели. Итальянская песня, пустой зал. Когда закончил, с балкона раздалось: "Браво!" Поднял голову – там Махарадзе. Первое "браво" в моей жизни.
– К Махарадзе частенько наведывались киевские динамовцы.
– А киевляне крепко дружили с тбилисцами. Обязательно после матча устраивали друг другу "хлеб-соль". Когда случился Чернобыль, Челебадзе забрал к себе в Кобулети семью Баля и Бессонова.
– Да, Резо нам рассказывал.
– А я спустя неделю после Чернобыля выступал в Киеве. Думаю: что за сухость во рту? Сроду такого не было! Еле-еле допел концерт. Улетел в Милан. Сошел с трапа, и меня начали проверять. К горлу прикладывали датчики. Ничего не нашли.
– Вы же и с Яшиным общались?
– Однажды Озеров спрашивает: "Пойдешь со мной к Леве? Ему ногу ампутировали, лежит в госпитале". – "Как я могу не пойти?! Что он предпочитает?" – "Ликер". Я в "Березке" купил голландский ликер, назывался "Золотой". Какие-то там были лепестки. Яшин обрадовался, спрятал: "Спасибо, я это так люблю…"
– Трогательно.
– Меня поразил один момент. Яшин показывает на одеяло: "Ох, как же там болит!" Я взглянул – а ноги нет! Он поймал этот взгляд: "Да-да, как раз в том месте, где ее нет…" Позже вместе смотрели матч наших ветеранов с португальскими. Эйсебио бил пенальти – ка-а-к двинул! Яшин похвалил: "Вот так и надо. Не хитрить. Прямой никто не возьмет, даже если в тебя летит".
– Вы обронили, что умышленно не сближаетесь с футболистами, которыми восторгаетесь. С Шевченко так и не познакомились?
– Познакомился. Лет пять назад на "Локомотиве" проходил турнир с участием "Челси", "Милана".
– Кубок РЖД.
– Да-да. В ложе заметил Андрея. Подходить не стал. Позвонил домой, рассказал, что смотрю футбол рядом с Шевченко. А моя семья от него без ума. И дочки упросили, чтоб сделал с ним фото на память.
– Шевченко удивился?
– Да он понятия не имел, кто я такой! Но в эту секунду нас увидел Абрамович. Указал на меня: "Ты хоть знаешь, с кем фотографируешься?" Шевченко пожал плечами. Абрамович объяснил. Посмеялись. Я сообщил Андрею, что болеем за него у телевизора всем семейством. "Мне интуиция подсказывает, когда вы гол забьете", – добавил я. Он улыбнулся: "Тогда в перерыве звоните. Чтоб тоже был в курсе".
– В семье у вас одни женщины?
– Две дочки и жена. Говорил им: "Если Андрей забьет, завтра буду хорошо петь спектакль в Большом". Первые сезоны Шевченко в Италии у меня постоянно было хорошее настроение. Жил ожиданием следующей игры!
* * *
– По словам Александра Петрашевского, с которым пересеклись в тбилисском "Динамо", по утрам вы на берег Куры выходили распеваться…
– Неправда! В "Динамо" никогда не пел! Спросите Володю Баркая – подтвердит. От друзей-футболистов я скрывал, что учусь в консерватории. Моя судьба перевернулась в 1965-м, когда привезли в Москву на конкурс. Спел, и мне предложили стажировку в Ла Скала. Я обомлел. Вернувшись в Тбилиси, поднялся на гору в лесу и кричал: "Я еду в Италию!" Но едва все не сорвалось.
– Почему?
– Отъезд до поры не афишировали. А потом срочно вызвали в ЦК на Старую площадь. Захожу в кабинет. Встает мужик, обнимает, угощает чаем: "Зураб, я помню тебя как футболиста. Давай начистоту. Ты вино любишь, в Италии оно дешевое. Напьешься – не выходи из номера. Тебя никто не должен видеть в таком состоянии. Но самое опасное – конечно, женщины. Ты же темпераментный грузин, стажировка 11 месяцев. Потерпи. Чтоб никаких провокаций. Если уж совсем припрет, займись онанизмом…" И об этом на полном серьезе говорили в ЦК!
– Совет так совет.
– Скоро выяснилось, откуда ноги растут. Когда разлетелся слух, что уезжаю в Италию, поступила анонимка. Обвиняли в том, что безголосый, пьяница, бабник, хулиган… Хотя у меня жена, ребенок. Не представляю, откуда столько ненависти.
– Есть версия, кто написал?
– На эту тему гениально высказался мой педагог: "Сейчас каждого, кто косо на тебя посмотрит, будешь подозревать. Поэтому выкини все из головы".
– В Италии удавалось вырваться на "Сан-Сиро"?
– А как же! Миланское дерби – это что-то! Фанаты в ожидании матча сидели в кафе. Издевались друг над другом. Поклонники "Интера" заказывали торт в цветах "Милана" и демонстративно поедали. Поклонники "Милана" отвечали тем же. Но драк не было.
– Вы обмолвились в интервью: "За границей мне платили 7 тысяч долларов за выступление. На руки давали всего 150. Но подружился с бухгалтершей. Она применила секретный способ..." А подробнее?
– В Италии я пел Отелло в постановке. Получал высшую категорию – 7 миллионов лир. Приблизительно 7 тысяч долларов. Сумму переводили на счет в банке. В Союзе же ставка у меня была 220 рублей. В пересчете на доллары по официальному курсу выходило 150. Вот их и платили. Итальянцы поначалу об этом не знали. Считали меня, наверное, крохобором. Питаюсь в каких-то забегаловках, в нормальный ресторан не хожу, никого никуда не приглашаю. А когда все вскрылось, бухгалтерша, симпатичная итальянка, говорит: "Ну и дурак ты! Есть знакомый банкир. Он ценит твое творчество и готов помочь".
– Каким образом?
– В его банке мне открыли личный счет. Туда и начисляли деньги. За год отыграл 52 спектакля. Умножьте на 7 миллионов лир.
– Целое состояние!
– Возвращаюсь в Москву. И все, больше за границу не выпускают: "Вы не заплатили, денег на вашем счету нет". Выручил замечательный человек, замминистра культуры Владимир Попов. Я честно рассказал ему о втором счете. Он при мне позвонил кому-то: "Оформляйте Соткилаву".
– А дальше?
– В Италии деньги снял. Но самое трудное – провезти их в Москву. Сумма астрономическая, да еще в лирах. Все карманы забиты купюрами. Если б меня повязали на границе, проблемы имел бы грандиозные.
– Как выкрутились?
– Со мной был сопровождающий. Я не сказал ему, сколько у меня, но за вознаграждение попросил помочь на таможне. Он что-то говорил там, и меня не досматривали. Повезло. В Москве лиры обменял на чеки из "Березки", потом их продал. И вот тогда нормально зажил. Купил "Волгу", мебельный гарнитур, сделал ремонт в квартире.
– Но ставка опять опустилась до 150 долларов?
– Со временем подняли, когда приехал в Зальцбург петь "Иоланту". Сначала была 310 рублей, а последние три спектакля оплатили по 630. В СССР это был предел для оперных певцов. До меня столько получали лишь Атлантов, Нестеренко и Образцова.
– Помните, когда особенно сильно испугались за голос?
– Был случай. Я уже солист тбилисского театра, готовился к выступлению в Будапеште. Отдыхал в санатории недалеко от Сухуми. Бриз, я – в море, захотелось спеть…
– Спели?
– Да. А незадолго до этого съел мороженое. Утром просыпаюсь – голоса нет! Месяц не восстанавливался!
– В Будапешт не поехали?
– Поехал. Все вернулось за неделю до концерта. Это была самая страшная ария в моей жизни – спою? Нет? Тогда понял – следует забыть о мороженом.
– Забыли?
– Летом ем, очень уж люблю. Психологический момент: если поел мороженого и нужно петь, точно загремишь с бронхитом. Если петь не надо, хоть килограмм слопаешь, ничего не будет.
– Иван Козловский за два дня до концерта замолкал, общался записками. Носил шарф. У вас до такого не доходит?
– Беньямино Джильи все это проделывал за неделю! Я в день концерта ни с кем не разговариваю, меня не тревожат. Впрочем, накануне – тоже. Контролирует жена. У меня такой силы воли нет. Многие же хотят посидеть, чуть-чуть выпить, обкурят еще со всех сторон…
– Записками вы с женой не общались?
– Записками – нет. Свистом – бывало.
– Самый потрясающий голос, который слышали живьем?
– Марио Дель Монако, Франко Корелли. Из женщин – Рената Тебальди. На ее прощальное выступление специально поехал в Неаполь. Она пела оперу "Адриана Лекуврер". Уже не дотягивала, но все равно это было чудо. Фантастического блеска тембр. Будто на сцену поставили громадный бриллиант, который подсвечивают со всех сторон.
* * *
– Из великой тройки теноров – Паваротти, Доминго, Каррерас – с кем больше общались?
– С Паваротти. Я в Болонье пел "Отелло". После каждого выступления ко мне приставал какой-то плечистый человек из хора, твердил, что желает познакомить с сыном. Я вяло кивал. 25 декабря он сообщает: "Сын здесь! Садись в машину". Я пытался найти какую-то отговорку, пока парень из театра не шепнул: "Ты знаешь, кто это?" – "Хорист наш". – "Да какой хорист – это отец Паваротти!" Мы приехали к нему домой, я познакомился с Лучано. Как в тот вечер напились! Сохранилась фотография. Он, кстати, научил меня интересному приему.
– Какому?
– Решили сфотографироваться. В последнюю секунду он подтолкнул меня вперед и пристроился за мной. На снимке я получился огромным, а Лучано – миниатюрным. Теперь сам пользуюсь этой оптической уловкой. Народ не понимает, а я объясняю: "На фото посмотрите. Увидите, кто из нас стройнее".
– Грузинским вином Паваротти угощали?
– Говорю ему как-то: "Наше вино лучше итальянского". Он отмахнулся: "Откуда у русских хорошие вина?" – "Я тебе грузинское привезу. Это совсем другое". Мне прислали из Грузии пять бутылок "Александреули". Уникальное вино!
– Чем?
– В открытую продажу никогда не поступало. В год производили лишь 500 бутылок, которые расходились по членам ЦК и очень богатым людям. И вот Паваротти в Москве на гастролях. Зашел к нему в гостиницу, банкет в разгаре. Вручил пакет со словами: "Сегодня ты поймешь, что такое настоящее вино". Было накрыто пять столов, и Паваротти велел на каждый выставить "Александреули". Я немножко обиделся. А Лучано взял штопор, вытащил пробку – и замер. Изменился в лице. Принюхался. Пригубил.
– Оценил?
– Тут же крикнул жене: "Немедленно забери бутылки и спрячь!" Адуа все унесла. Он подходит: "Божественный вкус. Можешь достать саженцы?" – "Бесполезно. Где бы ни пробовали сажать – не приживается". – "Да у нас в Модене плодороднейшая земля! Климат!" – "Нет, Лучано. Этот виноградник растет на высоте тысяча метров. Солнце падает на склон под определенным углом, особая влажность…"
– Он выступал вместе с Доминго и Каррерасом, но гонорар Паваротти был выше в несколько раз. Справедливо?
– Конечно. Лучано мне сам рассказывал – раньше их заработки почти не отличались. Втроем на одну сцену вышли ради Каррераса, который заболел лейкемией. На операцию требовалось собрать 400 тысяч долларов. Успех был оглушительный. Но продюсер так хитро составил контракт, что все права на рекламу, аудио– и видеозапись принадлежали исключительно ему. В дальнейшем таких проколов они не допускали. К примеру, за концерт в Японии у Паваротти гонорар был 3 миллиона долларов, у Доминго – 2, у Каррераса – 950 тысяч.
– Вам приходилось петь под фонограмму?
– Обычно это происходит, когда отказаться нельзя, а нет ни оркестра, ни инструмента. Такое случалось со мной раза три. Первый особенно врезался в память. Было это давным-давно. Предупредили: "Концерт на Красной площади. Ты участвуешь". Ладно, отдал свою фонограмму и улетел на гастроли. Про концерт позабыл. Вернулся, звонок: "У вас через два часа выступление". – "Где?!" – "На Красной площади".
– Успели?
– Примчался – объявляют мой выход. На сцене оператор, гад, лезет с камерой все ближе. Домой приезжаю, звонит Муслим Магомаев: "Тамара (Синявская. – прим. "СЭ") спрашивает – ты вообще песню-то эту знаешь?" – "Неужели ни разу в ноты не попал?" – "Не-а…"
– Если коротко – что творится в Большом театре?
– Не хочу о них. Лучше расскажу вам, почему в прошлом году ушел оттуда. Многие до сих пор не в курсе, что я покинул Большой. Вы первые корреспонденты, кому об этом говорю.
– Что же стряслось?
– Меня со времен футбольной карьеры беспокоила травма – ударили в позвоночник так, что отдалось в тазобедренный сустав. Была операция, сейчас там протез. Но никакого дискомфорта не испытывал, пока на репетиции спектакля не встал на одно колено. Сам подняться не смог. Решил повторить – опять протез не пустил. После чего сказал себе: все! И забрал документы. В моем возрасте уже физически тяжело выдержать какие-то мизансцены. Зато с голосом, слава богу, проблем нет. Поэтому сосредоточился на концертах.
– График жесткий?
– За последний год – 75 сольных концертов. Да я в молодости столько не пел!
– И в консерватории преподаете.
– Жена иногда ворчит, дескать, зачем тебе это, и так нагрузка высокая, устаешь… Но вот что я вам скажу, ребята: когда постареете – общайтесь с молодыми, учите их. И сами душой будете молоды. Когда смотрю на студентов, мне кажется, что я такой же. Они держат меня в форме, я с ними занимаюсь, пою. Благодаря этому держусь.
– Кроме футбола и музыки был в вашей жизни малоизвестный период, когда работали в шахте…
– 1957 год. Окончил политех, и послали в Донецкую область на практику. Больше всего меня поразили женщины-шахтеры. Могучие тетки в ватниках. Я был худенький, побаивался. Завидев меня, кричали: "Девки, тут кацо. Тащите его к нам…" Грузин для них был экзотикой.
А в забой спускался трижды. Потом директор услыхал, что я футболист, и предложил усилить местную команду. С того момента в шахте числился формально. Играл на первенство Украины то за поселок Стожковское, то за город Шахтерск под фамилией Джугашвили. Кто-то предложил, я согласился.
– Менгрелы отличаются от остальных народностей?
– В Грузии 33 народности. Даже не скажешь про кого-то – "типичный грузин". Все разные! Менгрелы – шустрые. Гурийцы – еще шустрее. Рачинцы – умные, но медлительные. Это про них анекдот. Перед первым прыжком с парашютом рачинцу объясняют: "Считай до девяти и дергай кольцо". Он прыгает, летит, ударяется о землю и радостно произносит: "Девять". А про нас говорят так. Ноги – Хурцилава. Сердце – Бокерия. Желудок – Пипия, это великий хирург. Горло – Соткилава. Мозги – Векуа, он был президентом Академии наук. Вот что такое менгрел!
…Мы уже прощались, когда Соткилава воскликнул:
– Чуть не забыл! Я кое-чего в жизни добился, пел для президентов, королей. Но особенно горжусь другим. Париж, Елисейские поля. После сольного концерта подходит семья. Мама указывает на мальчика лет тринадцати. Говорит, что сын отказывался признавать себя грузином, учить родной язык. Твердил: "я француз, оставьте меня в покое!" Но побывал на моем концерте, и что-то в нем перевернулось. Сказал: "Нет, я грузин. Обязательно свозите меня в Тбилиси". Начал изучать язык. Меня так тронула эта история, что подарил мальчику свои золотые часы. Француза, равнодушного к своим корням, я превратил в грузина!
