Александр Иваницкий: "В блокаду меня спас мертвец"
РАЗГОВОР ПО ПЯТНИЦАМ
Он – знаменитый борец-вольник, олимпийский чемпион Токио. Долгие годы руководил всем спортивным телевидением Советского Союза.
А сегодня, в 75 лет, дописывает очередную книжку. Отвлекаясь на гостей – вроде нас.
***
– Верите, что борьба сохранится в олимпийской программе?
– Надеюсь! Хотя живем мы во времена гей-парадов и однополых браков. Такая мощная мужская дисциплина, как борьба, этому окружению мешает. Мы не сегодня узнали, что над борьбой готовится расправа. Пробный шар запустили еще года два назад. Плюс руководители МОК ищут способ заработать. Вот и начинают выбрасывать из олимпийской программы то, что не приносит моментального денежного отката.
– В чем главный прокол теперь уже бывшего президента международной федерации борьбы Мартинетти?
– Мартинетти – шпана! Я когда-то встречался с ним на ковре – более трусливого и никчемного борца в жизни не помню! Он и бегал от меня, и ползал, путался в соплях…
– Зачем же вообще пришел в борьбу – если каждый день становился для него унижением?
– В Швейцарии он был сильнейшим. Вот знаете, как назначали главного тренера сборной СССР? Все толковые люди на периферии. Если приглашаешь – надо обеспечить квартирой. Поэтому среди москвичей выбирали серую личность – и тренерский совет из значимых мужиков решал: мы будем дергать за веревочки. Но через год этот человек понимал, сколь много зависит от его подписи, – и расправлял плечи, начинал клевать всех вокруг.
С Мартинетти – та же история. Изломал правила, чтобы меньше золота уходило в Россию. И менял их каждые полгода. В итоге борьба превратилась в дуэль, где один пистолет не заряжен.
– Кто-то из борцов в знак протеста отправил в МОК свои медали. Кто-то – объявил голодовку. Присоединились бы?
– Безусловно. Но мое предложение такое: списаться со всеми борцами – призерами Игр – и сдать награды кучей в знаковом месте. Вроде Красной площади. Запечатать и послать в МОК.
– Медали ваши целы?
– Воры, слава богу, их не нашли, хоть в квартиру дважды залезали. С тех пор олимпийскую держу в банке. Остальные в кульке, напоказ не выставляю. Почему-то гимнасты обожают устраивать дома "уголки славы". Как-то с одним выступали по линии общества "Знание", так он завел: "В сентябре 1962-го я выиграл золотую медаль на чемпионате мира в Карлсруэ. В октябре 1963-го – серебряную на брусьях…" Мама родная! Думал, все уснут!
– Как "чистили" вашу квартиру?
– Первый раз лезли наркоманы. Раскурочили дверь топором, грохот стоял на весь район. Но летом кругом ремонт, отбойные молотки. Я пришел – на полу бумаги, книги выброшены. Гадкое ощущение.
– Никого не нашли?
– За семь лет и в милицию-то не вызвали! А второй раз лезла здешняя пьянь. Отжимали дверь колуном.
– Вам подарили планшетку, на которой написано: "Великому борцу, не проигравшему ни единого балла зарубежному сопернику". Вы были великим борцом?
– Я жутко не люблю этих слов! Что значит – "великий"? Как Ойстрах сказал о себе: "Я – вторая скрипка мира. На первую претендентов много". Я когда-то дружил с Медведем (речь о трехкратном олимпийском чемпионе Александре Медведе. – Прим. "СЭ"), и получилось, что именно мы заложили основу, ворвавшись в мир тяжеловесов. До нас в этой категории боролись бесформенные толстяки. И тут выходим мы – поджарые, как борзые собаки. Техничные, как мухачи… А вот то, что на официальных турнирах не проиграл даже балла иностранцу, доставляет колоссальное удовольствие. Я словно боксер, не пропустивший ни одного удара.
– Ваша новая книга о борьбе?
– Называется "Ломаные уши", – но обо всем. О детстве на Лиговке. О блокаде. О Питере. Периодически туда возвращаюсь, и для меня главное наслаждение – сесть на катер в белую ночь. Прокатиться по каналам. Смотришь на город снизу, и это точка восхищения! Сумраки, тени. Вот здесь, на Черной речке, Пушкин перед дуэлью встречался с Данзасом, своим секундантом. Вот дом, в который Достоевский поселил Раскольникова. Недавно еду по Мойке – вдруг грохот над головой. Оборачиваюсь и вижу над собой бронзового коня. Кажется, раздавит копытом! Это памятник везли на реставрацию…
– В квартире вашего детства на Лиговке кто живет?
– Никто. Дом снесли. Я сажусь на Невском в кафе, разглядываю прохожих. Самый дорогой спектакль, все люди что-то играют. И я понимаю, что в этом городе, где пережил блокаду, у меня не осталось никого. Никто не хлопнет по плечу: "Саша, привет".
– Грустно.
– К 75-летию снимали обо мне фильм. Режиссер спрашивает: "Кто из выдающихся людей может сказать о вас доброе слово?" – "Да они все умерли…"
– А кто мог бы?
– Высоцкий, Хмельницкий, Ямщиков, Шепитько, Астафьев, пианист Николай Петров… Я не одинок в этой жизни. Но те, с кем гулял и балагурил, уже ушли. А мама умерла год назад в 94.
– С Высоцким были близки?
– Записывать себя в его друзья неприлично, но общались. И на его концертах, и дома у Хмельницкого, с которым они вместе что-то писали.
– Высоцкий очень гордился, что мог исполнить "крокодила", – опершись руками, удерживал туловище параллельно земле. Вы на такое способны?
– Нет, конечно. Это сложнейшая штука, разве что гимнастам под силу. Для меня Высоцкий в первую очередь поэт. Как актер он бесподобно сыграл в "Месте встречи…", но остальное, с моей точки зрения, – повтор. Даже спектакли на "Таганке". Меня пугал переход на крик, это казалось искусственным. А уж концовка его жизни приводит в полное смущение. Опуститься в такую грязь… Один вопрос не дает мне покоя: где был бы Высоцкий в августе 1991-го, на какой баррикаде? Там или здесь?
***
– Блокада до сих пор с вами?
– Это навсегда. Внук просит: "Расскажи, дед" – а я не могу. Не поймет. Как рассказать сегодняшнему человеку, что такое – 125 грамм хлеба на день?
– Как это выглядит?
– Сырой ломтик. Еле режется ножом, в нем и целлюлоза, и овсяные хлопья, и солома. На ноже оставалась мокрая пленочка, мать эту стружку соскабливала другим ножом. Это была наша добавка. В основном питались дурандой да хряпой.
– Что такое дуранда?
– Жмых высшего качества. Хряпа – нижний лист капусты темно-зеленого цвета. Который обычно не берут. А доставала мама так: ночью на окраину, ползком до огородов, разгрести снег, найти эту хряпу. Суп из нее удивительно горький. Хочу и не решаюсь сварить его сейчас. Просто попробовать.
– Вкус детства?
– Вкус беды. Запихивали мы в себя это с трудом. Однажды соседка по коммуналке варила супчик из брюквы и морковки. Оставила в бидоне. Мы с братом обнаружили, руками выловили морковь и съели. Потом долили водой. Соседка вернулась – и ничего не сказала…
– К смерти были хоть раз близки?
– Немцы первым делом долбанули по Бадаевским складам, город остался без продуктов. Тут же начался голод. Люди собирали у складов комки спекшейся земли. Варили в воде, процеживали и получали сладкий сироп. А мама пошла к товарным вагонам, в которых прежде возили муку. Сгребла из уголков зеленую мучную пыль с плесенью и паутиной.
– Что приготовила?
– Оладьи. Мы-то проскочили, а она отравилась. Тем и спаслась. Попала в госпиталь, там все же усиленное питание. Выдавали шоколадочку. Затем ночами дежурила на крыше – щипцами тушила зажигалки. Возвращалась под утро, ставила винтовку в угол и зажигала светильник из гильзы. В городе минус тридцать, воды нет, отопления тоже. Света нет. Догадываетесь, как ходили в туалет?
– На лестничную клетку.
– Да. Лестничные клетки превращались в сталактиты из нечистот. Воду брали в Неве – под бомбежками. Недалеко от нашей квартиры стоял крейсер "Киров". С него сняли орудия, превратили в электростанцию. А немцы стремились его разбить. От одной бомбы на нас, маленьких, стал падать громадный шкаф. Мать успела вскочить – и удержала его руками. А была она в положении.
– Родила?
– На Урале, дочку. Та прожила месяц. Я описал вам кошмар блокады – и в этом кошмаре случилась любовь между отцом и мамой. Какое бешеное желание жить! А спас меня мертвец…
– То есть?
– Ночью по "дороге жизни" переправились через Ладогу, мороз лютый. Хозяйки в хаты не пускают. В нашем грузовике были и полуживые, и трупы. Всю дорогу мне что-то кололо в бок. Выяснилось, патефон. А хозяин его по пути умер. Так за патефон нас пустили в дом, уложили на печь. Не было бы мертвеца – не было бы сейчас и меня. Замерзли бы. Мы уже не говорили, не ходили. Водянка – тронешь пальцем, и на теле ямка.
– Жуть какая.
– Отец пошел добровольцем – не взяли. Бухгалтер нужен в Ленинграде. Позже его хотели отправить в эвакуацию, но отказался лететь без нас. "Умрешь вместе с семьей!" – "Значит, судьба". С товарищем из пяти разбитых грузовиков собрали один. Отец вывозил нас из города. Наткнулись на патруль – а пропуска на выезд нет! Возвращение назад – стопроцентная гибель. Он откинул брезент, часовой увидел детей: "Проезжайте".
– Отец давно умер?
– Двенадцать лет назад. Очень сильный человек. Сегодняшним не объяснишь, что такое – село того времени. Хлопца не выпускали на улицу, пока двухпудовиком не перекрестится. Каждый переплывал Днепр саженками. А это река с тяжелым течением. Чтоб переплыть, надо версты на две делать поправочку. Они ныряли под колесный теплоход и выныривали на другой стороне.
О войне потрясающе рассказывали мои родственники. Дядя Федя с разведчиками врывается в блиндаж. Время идти дальше, а они видят колбасу и кофе. Набрасываются на это – потому что месяц жрали мамалыгу, обдристались все…
В 1945-м вошли в Австрию. В армии хватало мародеров. Один такой загрузил телегу барахла, едут вместе. И тут осколком мародеру срезает голову. А дядя Федя часы с убитых немцев не снимал.
Другой мой дядя успел укрыться в доте, когда фашисты выжигали все огнеметами. Выпустили сержанта, тот добыл немецкую форму. Стали продвигаться небольшим отрядом. Притормозила машина, немецкий водитель присел в кустах. Захватили грузовик. Доехали до линии фронта. В фашистских мундирах. Как переходить к своим?
– Как?
– Матом кричали: "Не стреляйте, мать вашу перетак, свои…" Сержант, который всех спас, исчез. А годы спустя дядя в ГДР зашел в магазинчик. Хозяин спускается – и ему на шею! Оказалось, тот немец, чей грузовик захватили. Он всю войну просидел в лагере и выжил.
Дядю раненым везли на поезде в Ростов. В окно увидел отца и мать, работающих в поле. Кинул записку: "Сообщите таким-то…" Мать приехала в госпиталь с банкой мёда, встретила сына – и банку выронила. Где такое прочитаешь?
Того же дядю бросили с тяжелоранеными в ростовском госпитале, когда немцы входили в город. Автоматчики едут по Ростову и расстреливают всех подряд. Он прокрался к Дону, прыгнул в глиссер и на скорости ушел прямо из-под очередей. Догнал в Цимлянском море теплоход с госпиталем. Там все перепились. Так дядя добился, чтоб госпитальную верхушку арестовали!
– Блокадник всегда будет к немцу относиться скверно?
– Уже работая в бюро спортивных экспертов Евровидения, очутился я в Германии. Возглавлял нашу группу человек, который был летчиком Люфтваффе и бомбил Ленинград. Он постоянно чувствовал себя виноватым передо мной! Взял под опеку. А другой мой немецкий товарищ загремел к нам в плен 17-летним. Сидел на Урале. Ворчал: "Кормили плохо". Отвечаю: "Видел бы ты, что мы ели…" Пленных в Союзе кормили лучше, чем своих.
***
– Через вашу жизнь прошли удивительные люди. Валерий Брумель, например.
– Мы вместе учились в институте физкультуры – Брумель, Тер-Ованесян, я… Но Валерий проходил сквозь нашу толпу, будто нож через масло. В институт приезжал на "Волге". Себя нес, как заоблачную звезду, – а мы не существовали. Потом он сошел со сцены, пытался устроиться в жизни. Сочинял пьесы, которые ставили в непонятных зарубежных театрах. А скорее всего, писал не он, а "рабы".
– Тогда общались?
– Да. Был у него в гостях, Брумель здорово лепил пельмени. Посреди кухни шла безобразная газовая труба. Так он разрисовал ее языками пламени. А на потолке – словно оранжевый огонь. Но поразил по-настоящему Брумель на Олимпиаде в Токио.
– Чем?
– Он соревновался с американцем Томасом, прежде ему, бывало, проигрывал. И накануне решающего прыжка на ночь махнул стакан водки. Спал, как убиенный. А главное на соревнованиях – выспаться! Мы с Медведем, чтоб унять нервы, играли в карты. Механически, до одурения. А в свободный вечер убежали с ним на стриптиз. Вокруг старики, они в экстазе. Подумал: я-то, молодой идиот, что среди них делаю? С тех пор к порнофильмам абсолютно равнодушен. Если случайно натыкался – ноль эмоций. Хотя из-за порно рухнула моя комсомольская карьера.
– Как романтично.
– Олимпиада в Мехико. Я по комсомольской линии занимался культурным обеспечением спортсменов. Приезжает большая группа функционеров из областей. И первое желание у них – посмотреть порнофильм. Уже разузнали: на окраине есть специальный кинотеатр. Загрузились в автобус, поехали. Купили билеты, зашли. Никого не волнует – начало ли фильма, конец… И вот пятьдесят советских граждан уселись. На экране что-то греческое. Кульминация: она в пеньюаре у окна, луна, звезды, ветер колышет занавеску. Не угадывается даже силуэт. Проходит время – та же сцена. Я понимаю, что пошел по второму кругу, весь "порнофильм" – в этом.
– Досадно.
– Выхожу из зала, ночь. Водитель автобуса докладывает: рабочий день закончился. Если немедленно не погрузимся, он уезжает. На такси денег нет. Я вернулся в кинотеатр, встал в луче прожектора, сложил руки рупором: "Советские туристы, на выход!"
– Ушли разочарованные?
– Готовы были меня поколотить! Когда эта орда явилась в общежитие, собрался комсомольский штаб. Вызвали меня: "Ты действительно произнес: "Советские туристы, на выход?" – "Да". Больше в комсомоле высоких должностей мне не предлагали.
– Вы сказали: "Мы дружили с Медведем". Почему в прошедшем времени?
– С годами дружба растворилась. Тем, кто чего-то достиг в спорте, я предъявляю серьезные требования. Если ты трехкратный олимпийский чемпион, попробуй и в новой жизни сотворить что-то значимое. Сложно – но некоторые сумели. Юрий Власов, к примеру. Или Карелин. Когда он начинает говорить – народ цепенеет. Типаж вроде Михайло Ломоносова. А Медведь окостенел, довольствуясь своей борцовской славой. Да и слишком разные мы. Я всегда посмеивался над его крестьянскими повадками. Знаете, как он ботинки выбирал?
– Как?
– Ногтем проведет, согнет – не трескается ли кожа? Если яйца покупает, обязательно каждое проверит, посмотрит на свет. За границей в магазинах любил торговаться. Толкую: "Здесь так не принято. Это ж не рынок". Медведь ни в какую. Своим упрямством доводил продавцов до белого каления. Те вызывали менеджера, который долго выслушивал – и отдавал все за полцены. Я в этих походах помогал ему с переводом. А потом Медведь меня подставил.
– Каким образом?
– На турнирах схватки между нами были свирепые, но завершались обычно вничью. Мы же тренировались вместе, изучили друг друга как облупленные. Чтоб обойти Медведя и стать чемпионом Союза в тяжелом весе, мне надо было чисто выиграть у Ситко из Эстонии. Забавный, кстати, персонаж. Изрек однажды: "Я в сборной первый красюк…" И действительно, когда в Румынии мы шагали по улице, местные девушки шеи сворачивали, глядя вслед этому голубоглазому атлету с вьющимися пшеничными волосами.
Так вот, выходим с Ситко на ковер, начинаем бороться, и я его кладу. До сих пор не знаю, что было на самом деле – положил его или он просто отдал победу, понимая, что мне она нужнее. Хоть, ей-богу, ни о чем Ситко не просил. А Медведь сразу побежал к начальству, шум поднял, дескать, они договорились…
– Иван Ярыгин каким вспоминается?
– В сторону его борцовские подвиги. Для меня Ярыгин – олицетворение сибирского богатыря. Могучий, добрый, щедрый. Хотя за образом рубахи-парня скрывался тонкий, расчетливый ум. Он был опасный картежник. По виду этого не скажешь – и некоторые обжигались, когда садились с Иваном играть.
К Олимпиаде-80 мы получили квартиры в Чертанове в соседних домах. Рядом с ним жила многодетная семья. Ребятня пролезала к Ярыгину по балкону, посягая на содержимое холодильника. Прознав об этом, он взял мальчишек под свое крыло, подкармливал. Иван часто бывал в родных сибирских краях. Приглашал к себе в заимку на реке Кантегир. Говорил: "Вертолет закажем, по-другому туда не добраться. Рыбалка, грибы, брусники море…"
– Съездили?
– Нет, так, дурак, и не вырвался. Все думал, успею. Зато Иван зазвал туда японскую делегацию. Накрыл поляну. Принялся на их глазах свежевать барана – и президент Федерации борьбы Японии грохнулся в обморок. Слишком впечатлительный оказался.
А когда Ярыгин возглавил федерацию, то в обед выгонял всех из кабинета, расставлял стулья в ряд – и ложился покемарить. Мы же на сборах привыкли спать днем. Я сам первые лет пять после ухода из спорта, попадая на затяжные совещания в ЦК комсомола, страшно мучился. Хотелось растянуться, как Ваня, на стульях – и уснуть.
– Самые необычные борцы, которых встречали?
– Был чемпион мира из Турции по прозвищу Железный хромец. В детстве переболел полиомиелитом, одна нога сухая. Как ветка дерева. Когда выходил на ковер, у всех было желание: схватить за эту ногу, разорвать турка.
– В чем секрет?
– Его хватали – а он в шпагате дотягивался до тебя и переворачивал. Все это знали! Но смотрели, загипнотизированные, на сухую ногу, которую тот выставлял вперед. Помню и чеха Иржи Кубака. Со своей техникой шлепал его, как котенка. Тюк – лежит. Уходим вместе, спрашивает: "Как ты это делаешь?" Я рассказал. Не жалко: потому что к следующему чемпионату ты должен быть абсолютно другим. Это все равно что сегодня продать НАТО чертежи танка Т-34.
– Что за прием ему показали?
– Называется "самоклад". Я стелился над ковром, почти касаясь лопатками. Чуть заденешь спиной – все, поражение. Я пролетал с зазором сантиметра в два, затягивая чеха на себя. Он выслушал: "Нет, так бросить нельзя".
– Сложный прием?
– У меня был доведен до автоматизма. Как-то сталкиваюсь на соревнованиях с парнем, которому из-за меня пришлось покинуть ЦСКА. Я был сильнее. И вот подходит: "Саш, понятно, что победишь. А мне собираются давать квартиру. Прошу об одном – не выигрывай чисто…" Конечно, я не собирался его "убивать". Но уровень был такой, что бросок произошел помимо моей воли! Я не соображал, что делаю! Первым кинулся к судье, чтоб не засчитывал победу. Но он засчитал. А тот борец, наверное, считает меня подлецом.
– Еще кто-то живет с обидой на вас?
– Едва ли. Я очень терпимый и невзрывной. Со мной любили жить "сгонщики".
– Почему?
– "Сгонщик" – это сухой порох. Слово скажи – взорвется. Али Алиев просился ко мне в соседи. Он много гонял.
– Величайший борец. Ни разу не ставший олимпийским чемпионом.
– Во-первых, постоянная сгонка. Во-вторых, перегорал от желания выиграть Олимпиаду. Пять раз берет чемпионат мира, а приезжает на Игры – и "сливает". Хотя был сильнее всех. Я спросил: "Что такое сгонка?" – "Представь, у тебя в груди доменная печь…" Алиев в Болгарии наливал ванну ледяной воды, бросал на дно черешню. После соревнований залезал в нее и ел взахлеб. Была у него мечта сильнее олимпийского золота.
– Какая?
– Вернуться в аул и до ломоты в зубах пить из арыка. Воспламененный мозг!
***
– Мало кому известно, что вы уберегли от тюрьмы Василия Алексеева…
– Было. Ко мне в ЦК комсомола заглянул тренер по штанге Александр Чужин, с которым учился в институте физкультуры: "Выручай! Есть в Архангельской области талантливый парень. Силища неимоверная. Но с характером. На танцах подрался с комсомольским вожаком, сломал ему челюсть. Теперь три года светит. Зовут Вася Алексеев". Со мной работали ребята из архангельского обкома. Через них удалось помочь. Алексеев не подозревал, какая за его спиной разворачивалась драма. Чужин звонил, благодарил. Я и забыл о том случае. Вспомнил, когда вскоре этот Вася прогремел на весь мир, первым набрав в троеборье 600 кг.
– Он так и не узнал, кому обязан?
– На Балу олимпийцев выпили с ним шампанское, и я рассказал, что сыграл в его судьбе определенную роль. Вася покосился недоверчиво и загудел: "Да кто ты такой?! Как мог меня спасти?!" Я долго себя корил за тот разговор. Видимо, он решил, что примазываюсь к его биографии.
– С Алексеевым связано множество историй. Не разберешь – что правда, что вымысел.
– Об одной знаю точно. В Горьком он проводил тренировку. Молоденький боксер застрял в зале, засмотрелся на него. Васе это надоело. Подходит: "Чего уставился?" А тот простодушно отвечает: "Василий Иванович, вот гляжу на вас и думаю – если ударю в голову, вы сразу с копыт слетите или только зашатаетесь?" Алексеев обомлел, молча развернулся и пошел к штанге. Вообще-то штангисты перед тренировкой закрывают дверь на ключ.
– Зачем?
– Соперники не должны быть в курсе, как ты готов, сколько выполнил подходов. В зале спортсмен да тренер. И это накладывает отпечаток на их характер. Люди предельно закрытые, не умеют общаться. Каждый штангист – волк-одиночка.
– Вы упомянули Юрия Власова. Знакомы?
– Еще бы! Наш зал в ЦСКА на втором этаже, их – на первом. А комната у тренеров по вольной борьбе и штанге была общая. Из спортсменов, кроме Власова и меня, туда никого не пускали. А я приходил после учебы в институте физкультуры и до тренировки успевал часок вздремнуть, накрывшись шинелью. Для Власова я был пацаном, невесть как допущенным в святая святых. Он покровительственно похлопывал по плечу. Иногда на машине привозил с собой курцхаара.
– Это кто?
– Короткошерстая легавая. Я мечтал – вот буду при деньгах, тоже заведу собаку. Власов говорил, что собирается стать литератором. Меня завораживало это слово. Не писатель – литератор! Именно Власов разрушил стереотип "пана-спортсмена". До него мы все считались физкультурниками.
– Читали его книги?
– От первой – сборника рассказов "Себя преодолеть" – не в восторге. Резануло, что почти каждое предложение начинается: "Я, я, я…" Вот "Особый район Китая" понравился. Хотя, по словам Власова, это переработка записей его отца, который был советником Мао Цзэдуна. Прочие книжки не попадались.
В перестройку я предложил сделать программу о Власове. В концертной студии "Останкино" он выступал три с половиной часа. Я сам монтировал, показал Власову, что получилось. Возражений не услышал. Но зампред Гостелерадио Попов, который утверждал программу, кучу моментов потребовал вырезать.
– И что?
– Я отстоял всё! Рискуя карьерой! Каково же было изумление, когда после эфира Власов публично возмущался: мол, его обрезали, не дали высказаться.
***
– В Останкине гуляла шутка – если б на телевидение пришли Маркс, Энгельс и Ленин, к экрану их не подпустили бы…
– Ну да, председатель Гостелерадио Лапин запрещал появляться на экране бородатым. Не любил их – как и Петр Первый. На коллегиях Лапин напоминал старый гриб. Сидит, прищурившись, кажется, вполуха слушает. Вдруг глазочек открывает – и видишь четкий, осмысленный взгляд. Понимаешь, старик не так прост.
– Почему он был категорически против кандидатуры Высоцкого на роль Жеглова?
– Не хотел видеть его на экране, считая идеологическим противником. Больше скажу – Лапин запретил посылать оператора, когда хоронили Высоцкого. Тайком от начальства камеру взяла одна из наших ведущих, сама все отсняла. Благодаря ей и сохранились кадры прощания с Высоцким. Жаль, забыл фамилию этой отважной девушки – позже она погибла в автокатастрофе.
– Читали, у вас был принцип: приглашать к микрофону лишь тех, кто добился успеха в спорте.
– Заблуждение! На мой взгляд, величайшим комментатором был Вадим Синявский, который никакого отношения к спорту не имел. Я чуть-чуть застал его на телевидении. Но работал он уже мало. Больше запомнился фразой, что мужчина должен быть гладко выбрит и слегка пахнуть коньяком. Когда Синявский ушел из жизни, я отыскал его репортажи. Послушал и понял, какой это мастер. Настолько образное мышление! "Мяч влетел в сетку и затрепетал, как бабочка в сачке". В эфире он позволял себе невероятные вещи. Шум, атака, "Иванов идет к воротам, удар…" И умолкает. Взрыв трибун. Он не подает голос. Почти минуту! Потом говорит: "Что мне к этому добавить? Конечно, гол".
– Синявский – великий радиокомментатор. Однако на телевидении себя не нашел.
– Ему там было неуютно. Синявский мыслил образами. Но если они идут вразрез с тем, что видишь на экране, это довольно странно. А возвращаясь к вопросу… У нас были комментаторы, которые не знали спорт изнутри. Тогда я настаивал, чтоб рядом у микрофона сажали известного спортсмена. Допустим, едет Дымарский во Львов на чемпионат Европы по гимнастике. Говорю: "Там судит семикратный олимпийский чемпион Борис Шахлин. Пусть с вами комментирует". Выходит Сергей Диамидов на брусья. У Дымарского стандартная бодяга – возраст, титулы, этапы большого пути. Наконец передает слово Шахлину. Тот краток: "У гимнаста повреждена суставная сумка. Как бы не сорвал знаменитую диамидовскую вертушку. Давайте посмотрим…" И полторы минуты тишина в эфире. Но зритель-то подготовлен! Блеск! Впрочем, двух знаменитых спортсменок я на работу не принял.
– Кого?
– Ларису Латынину и Людмилу Титову. Латынина – легенда, о своем виде знает все, язык подвешен. Но гимнастику транслируем два раза в год. Чем остальное время ей заниматься? Сидеть гранд-дамой и получать зарплату? Это удар по коллективу. Лапин настойчиво просил взять Латынину, но я отказался. А Титова, олимпийская чемпионка в беге на коньках, успела отучиться в МГУ на курсах спортивной журналистики. Прикрепил ее к комментатору Семенову, отвечавшему как раз за коньки. Отправляются на прямой эфир. Он начал репортаж, передал слово Людмиле. И все, она замкнулась.
– Почему?
– Не готовилась. Думала, будет слушать, учиться – а ее в эфир. И комментатора Титовой не стало. Один эпизод все перечеркнул.
– Самый большой комментаторский провал на вашей памяти?
– Его допустил Иваницкий Александр Владимирович.
– ???
– Олимпиада в Инсбруке. Поехал на лыжную гонку, комментирует Сурков. Пять минут до трансляции – его нет. Из наушников несется: "Ответьте Москве!" Что делать? Сажусь к микрофону. Понятия не имею, кто под каким номером стартует, протокола у меня нет. В панике леплю черт-те что! "Идет снег, он очень густой, его очень много, по такой погоде очень важно подобрать смазку…" Минут десять глупой, никому не нужной отсебятины!
– А дальше?
– Замечаю боковым зрением комментатора Толю Малявина. Машу руками – и он продолжает репортаж вместо меня. А час спустя заявляется Сурков. Улыбается, пальто нараспашку, морда багровая, перегарчик. Впервые мне хотелось оторвать человеку голову собственными руками. И вручить обратный билет до Москвы. Хватаю за грудки, Жора бормочет: "Я перепутал московское и местное время…" Сзади тихонько подходит комментатор Новиков, муж Нины Ереминой. Я держал его на дистанции, а он рвался работать и готов был на все. Шепчет: "Сурков вчера с тренерами злоупотребил". Меня это так взбесило, что весь гнев переключился на Новикова: ""Ах ты, гад! Что ж товарища продаешь?!"
– Сурков досрочно улетел в Москву?
– Нет. Утренний эфир, руководство, к счастью, не слышало. Так что обошлось.
– А кто выругался в прямом эфире?
– Евгений Майоров. Но не в эфире – а в перерыве хоккейного матча, когда микрофон отключен и переговоры идут по внутренним линиям. На кого-то он разозлился и сказал что-то грубое. Не матом – но в те годы и это считалось непозволительным. Лапин потребовал санкций. Пришлось Майорова на полгода спрятать от трансляций.
– А Озерову приписывали фразу: "Гол! Х…! Штанга!"
– Да ну, байка. Не было такого никогда. А уж интеллигентнейший Николай Николаевич подобного себе точно не мог позволить. Между прочим, я послал человека на три буквы раз в жизни.
– Где?
– В Сеуле. Закончилась Олимпиада. Рейс ранний, из-за наплыва делегаций в аэропорту необходимо быть за три часа до вылета. Я предупредил, что в 6 утра автобус отходит от гостиницы. К этому времени там собрались все, кроме Маслаченко. Бегу к нему в номер. Открывает в трусах, заспанный, с бодуна. Вещи не собраны. Понимаю – деньги у него есть, французский знает. Говорю: "Мы поехали, а ты доберешься на такси". В автобусе кто-то из его приятелей спросил: "Может, дождемся Володю?" И вот тут я ответил матом.
– Успел Маслаченко?
– Да он примчался в аэропорт быстрее нас! Но этой истории мне не простил.
– То-то прошелся по вам в мемуарах.
– Перед смертью исправился. В том самом юбилейном фильме Маслаченко сказал обо мне самые теплые слова.
– Озеров тоже на вас обижался за то, что убрали его с телевидения?
– Убрать Озерова было не в моей власти. Там все сошлось. Озеровым зрителя перекормили. Слишком часто он был в эфире, его интонации приелись. Все чаще вместо редакции он мотался на гастроли с программой "Товарищ кино!" К тому же сильно болел. Еле ходил. В зарубежных командировках ему обязательно требовался человек в обслугу. Чтоб дотащил чемодан, отвез на машине из гостиницы на стадион и обратно, принес протоколы, написал за него текст…
Озерова предложили проводить на пенсию. Он хлопнул дверью и ушел сам. Демаршем обрубил концы. А нам не хватило мудрости. Озерову вполне могло бы найтись место в редакции, чтоб как-то использовать его опыт. Я думаю, это продлило бы ему жизнь.
– Говорят, Озеров был скуповат?
– Если только это касалось бутерброда. Тут его действительно давила жаба. Но это простительная слабость человека, который абсолютно бескорыстно всем помогал. Даже незнакомым людям. Просьбами его одолевали постоянно. Озеров никому не отказывал. Скрупулезно записывал все в блокнот, а потом шел в обком или горком. Пробивал квартиры, машины, телефоны, путевки…
– Откройте секрет – как в 75 держать себя в такой форме?
– Главное, ребята, никому не завидовать. Я восхищаюсь талантом художников, писателей, скульпторов. Но никогда не испытывал зависть к чужим заработкам, славе. У поэта Игоря Шкляревского есть замечательные строчки:
"Дай мне все! Я не стану богаче.
Все возьми! Я не стану бедней".
