Памяти Владимира Зельдина

В этой гримерке Владимир Зельдин прожил больше шестидесяти лет. Не изменив ни театру Российской армии, ни комнатушке № 107.

Мы стояли в дверях.

– Знаете, кто вот так же облокотился на этот косяк? – посмотрел на нас с любопытством Зельдин. – Анна Ахматова…

Большую сцену и прижизненный музей разделяют шагов десять, не больше. На круглом столе в холле лежит забытая кем-то адмиральская фуражка.

– Эту картину мне подарил Никас Сафронов, – он указал на выписанного кубиками и треугольниками Дон Кихота. – А портрет Есенина – Коля Дроздов. Икона тоже от него, привез из Ламанчи.

По коридору прошел забавный человек в трусах и майке. Остановился на секунду, заглянул в гримерку к Зельдину.

– Мы с вами завтра к Рязанову идем как зрители? Или надо что-то делать?

– Меня спеть попросили, Феденька, – сказал Зельдин и напел легкое: – Ля-ля-ля…

Мы узнали в забавном человеке Федора Чеханкова, прекрасного артиста.

– После вас петь смысла никакого, – приобнял он Зельдина. – Вашей славе Чарли Чаплин завидовал. И вашим гонорарам…

Живет Зельдин, в 1941-м прославившийся на всю страну фильмом "Свинарка и пастух", неподалеку от театра. Мы довезли его до подъезда. Попытались помочь выйти из машины, поддержать под локоток. Но Владимир Михайлович с необычайным проворством нашу помощь опередил. Взглянул лукаво:

– Старец вылез.

Поправил берет и откланялся.

"Старец", 10 февраля справивший 96-летие, играет в пяти спектаклях. Являясь примером, как стареть красиво. И как достойно жить.

Мы смотрели ему вслед и думали: много ли осталось еще лауреатов Сталинской премии? Многие ли выразятся церемонно, как Зельдин: "В кинематографе я не был давно"? Многие ли помнят, как играла "команда лейтенантов"?

* * *

Зельдин обожает футбол и ЦСКА. Оговариваясь: "Слово "болельщик" не выношу. "Поклонник" – звучит гораздо лучше. Я и Коле Озерову об этом рассказывал…"

– Вы застали Озерова на корте?

– Мы познакомились, когда он был в расцвете теннисной карьеры. Всегда выходил в финал чемпионата СССР, там попадал на Бориса Новикова из Ленинграда. Тоже замечательный теннисист. Коля полноватый – но настолько подвижный! Темпераментный, эмоциональный – постоянно выигрывал! Я к нему на юбилеи приходил. Сидели вместе на "Кубке Кремля", Озерова уже привозили на коляске. Там ему и сказал: "Знаешь, Коля, мне не нравится слово "болельщик".

– Почему?

– Есть в нем что-то агрессивное. А спорт близок к искусству, театру. Так что я – поклонник ЦСКА. Помимо футбола люблю хоккей, теннис, фигурное катание, баскетбол. С Сашей Гомельским дружил, с братом его Женей знаком. Тоже интеллектуал, эрудированный человек. Приятно общаться.

– На стадион давно выбирались?

– Давно. Я мог бы найти время – но пугает агрессивность болельщиков. Драки, зажженные шашки, мат. В мое время они как-то ладили, хотя стадион "Динамо" был битком. Никто не устраивал мордобой. Я часто сидел рядом с писателями и артистами, которые болели за "Спартак". Вся Москва ехала на футбол. Люди висели на подножках трамвая. А сегодня – полупустые трибуны. Я чокнулся на одном пунктике.

– Каком?

– В футболе не хватает культуры. Игроки сами провоцируют скверные явления на стадионе. Не имеют они права апеллировать к судье. А то назначается пенальти – все бегут к арбитру. Безобразие! Игра должна быть чистой! Если футболист корчится от боли – нужно подойти к нему и подать руку, а не отворачиваться.

– С кем из людей театра можете говорить о футболе – и быть понятым?

– С Димой Назаровым из МХАТа. Народный артист, поклонник "Спартака". Я за этот клуб переживаю – из-за Никиты Симоняна, моего товарища. В нынешнем кризисе, думаю, больше игроки виноваты. А в ЦДКА у меня было много знакомых. Всю "команду лейтенантов" помню по фамилиям.

– Кого знали?

– Боброва, Федотова, Демина, Николаева, Соловьева, Прохорова, Кочеткова, Никанорова, Гринина… С Валей Николаевым и Юрой Нырковым как-то в одной телепередаче участвовали. Съемки проходили в "Арагви". Нырков в генеральском кителе пришел. Из хоккейного ЦСКА знаю Славу Фетисова и Владика Третьяка. Костя Локтев рядом со мной жил. Мне нравилось наблюдать за ним на льду – всегда с улыбкой. Это игра – он и играл. Такого у нас нынче не увидишь. Включил матч "Анжи" – "Спартак". Думаю: что ж за футбол?!

– Что не понравилось?

– Не понимал – это тренировка? Или уже играют? Во втором тайме оживились, а до этого невыносимо было смотреть. А вот от матча "Манчестер Сити" – "Блэкберн" получил удовольствие. Какой азарт! Какая энергетика! Или Гана.

– Что Гана?

– Эту команду на чемпионате мира забыть не могу. Помните, как проиграла Уругваю? Пенальти на последней минуте – забей, и ты в полуфинале. Черненький парень жахнул в перекладину. Этот прием, пенальти, должен быть стопроцентным голом. Никаких "мимо ворот", "выше"… Я бы сборную Ганы отвел в цирк.

– Боимся предположить зачем.

– Посмотрели бы – есть ли право на ошибку у циркача. Если ошибется – сломает шею. Потому у него все отработано. Так и на футбольном поле должно быть!

– А в вашем ЦДКА любимом были не дураки поддать.

– Да-да, начиная с Демина. Все пили. Я удивлялся – как можно так играть и пить? Собирались футболисты возле нашего театра, у них база была в Доме офицеров имени Фрунзе. Я с хоккеистами и футболистами дружил, но не во всем. Понимаете – я человек непьющий. И некурящий. Когда начиналась пьянка, разговор становился другим. Мне уже трудно было находить точки соприкосновения. Поэтому быстро прощался.

– Жаль.

– А так – я даже на автобусе с ЦДКА ездил на стадион. Застал Аркадьева-игрока. Отличный был футболист. В те годы все играли в длинных трусах, один Аркадьев выходил в коротких. У него ноги были очень красивые. Выделялся.

– Занятная подробность.

– Вы-то молодые, не помните, а у меня и сейчас перед глазами – как тогда проводили воскресенье. Для меня это был святой день. Мама давала бутылку молока, французскую булку за пять копеек – и я отправлялся на улицу Радищева. Там песчаное поле, деревянные скамейки, даже сеток не было на воротах. Но какой же был футбол!

– Сами играли?

– А как же! Еще в Твери, где прошло детство, набивали мяч тряпками, соломой. Как ни странно, он хорошо скакал. Были у нас и самодельные лыжи. Во дворе заливали каток. Мы росли неизбалованными, зато радовались каждому дню.

– Самый удивительный матч, который вы видели?

– Запамятовал, чем он закончился – но в том матче меня потряс Пеле. А еще то, какую охоту на него устроили. И подбили-таки, этого гениального игрока унесли на носилках. Бразильцев люблю. Они играют, а не бьют по ногам. Будь моя воля, я бы вообще отменил подкаты!

– Это мысль.

– Крамольная, конечно. Но игра стала бы интереснее. И очень бы подумал насчет офсайдов.

– Тоже отменить?

– Спорные не фиксировал бы. Голов было бы больше. А когда их нет – пустуют стадионы.

– В Дика Адвоката верите?

– Рад бы – но не верится. Я считаю, что Россия – нефутбольная страна. Вот хоккей – наш вид спорта. А в футболе тягаться с грандами нам тяжеловато. Не хватает темперамента, эмоциональности. Слишком долго раскачиваемся. Пока русскому по заднице не дадут, он не зашевелится. Да и не вижу самородков, как Бобров, Стрельцов, Федотов…

– Аршавин вам интересен?

– Аршавин мне нравится. Очень хороший мальчишка. Но в "Зените", на мой взгляд, он играл сильнее, чем в "Арсенале". И Жирков в "Челси" совсем не тот, что в ЦСКА. Немножко потерялись они там. Я вот не смог бы уйти в другой театр – даже если б был помоложе. Мне дороги стены, с которыми связано столько воспоминаний, люди, с которыми давно работаю. А были у нас успешные, талантливые режиссеры, но стоило им покинуть театр, – почему-то больше нигде не звучали. Ничего на новом месте не получалось.

* * *

– Вы, кажется, и с Анатолием Тарасовым общалась?

– Мы дружили. Встречались в Сандунах, там была лучшая парилка в Москве. Говорил мне: "Оставляю столько записей по хоккею, конспектов – и никому это не нужно…" Тарасов ко мне относился уважительно, но иронически. Среди спортивных людей много тех, кто ходят в театр, кинематограф. Анатолий Владимирович – не исключение. Когда он уже не тренировал, мы частенько сидели вместе на хоккее. Нельзя таких людей забывать. Как и Виктора Тихонова. Я на юбилей к нему приходил, на Смоленскую. Сколько ему исполнилось – 70?

– 80.

– Время как летит. Видел его и на теннисе, в "Олимпийском". "Кубок Кремля" стараюсь не пропускать.

– С кем из сегодняшних футболистов с удовольствием познакомились бы?

– С Леонидом Слуцким. Он мне симпатичен. Сидит, качается, переживает… А еще хотел бы поговорить с Игорем Акинфеевым.

– О чем?

– Мне кажется, у Акинфеева случается головокружение. От успеха. И у меня такое было, когда сыграл в "Учителе танцев". Знаменитый режиссер Алексей Попов ко мне подошел: "Постарайся эту планку не уронить в других ролях, не позволь голове закружиться…" Я вам говорил, что совсем не пью?

– Говорили. Неужели ни разу водку ни пробовали?

– Пробовал, конечно. Отрава! Отрава всё! Вот об этом сказал бы футболистам – не пейте. Я равняюсь на отца, который не признавал ни сигарет, ни алкоголя.

– Хоть кому-нибудь в виде исключения разрешали курить в своей гримерке?

– Нет! Даже Коле Крючкову не разрешал! Не только в гримерке, но и дома этого не позволяю. А водка, ребята, много замечательных актеров погубила. Вот Петя Алейников. У него была такая популярность, что не мог спокойно по улице пройти. Но приезжаем в Петрозаводск на съемки. Останавливаемся в гостинице. Администратор сразу в ресторан: "Умоляю, не наливайте Алейникову. Как бы ни просил – ни капли спиртного".

– Помогло?

– Нет. Бесполезно. Ему все равно в номер таскали водку. В чайнике! Алейникова боготворили, просто не могли ему отказать. Или привозят нас на военный аэродром. Ставят свет, вот-вот съемка начнется, все переоделись. А Петя как сквозь землю провалился. Выясняется – летчики увидели его, в оборот взяли. Когда он появился на площадке, сниматься был уже не готов. Кончилось тем, что в 50 лет умер. При этом понимаю тех, кто выпивает после матча или спектакля. Выматываешься страшно. У меня, как отыграю "Человека из Ламанчи", очередь от сцены до гримерки. Я сижу за столом – и еле-еле подписываю свою книжку мемуаров. Но все равно предпочитаю сок – морковный, вишневый и яблочный.

– Алексей Парамонов рассказывал, что пятьдесят лет помнит вкус сока черной смородины, которым его напоили после войны в Норвегии.

– Этот сок для глаз полезен. У меня другой вкус детства – сосиски, колбаса и окорок времен НЭПа. Несколько сортов висело в магазинах, и этот запах не забываем. Сегодня-то травят черти чем, не сосиски – сплошная химия.

– Валерий Лобановский дружил с Олегом Борисовым. Когда киевское "Динамо" приезжало в Ленинград, всей командой отправлялись к нему на спектакль. А вы в зале замечаете знакомые стране лица?

– На "Человека из Ламанчи" должна бы вся Государственная дума прийти! Потому что спектакль совершенно не устарел. Он рассказывает о нашем времени, человечности, милосердии, красоте, казнокрадстве, мошенничестве. Мы ведь живем в зловещую пору, когда жизнь не стоит ничего. Сегодня здесь что-то взорвали, завтра там… Но знакомые лица были прежде – я видел в зале маршалов Жукова, Рокоссовского, Малиновского, Баграмяна, Черняховского. А Гречко мне даже велосипед подарил.

– Ездите?

– У меня его украли во время Международного фестиваля молодежи. Прямо от дома. Жил я в бывшей сапожной мастерской.

– Велосипед с гравировкой – "Зельдину от маршала"?

– Не помню. С гравировкой была уникальная двустволка, которую мне маршал Жуков преподнес. А моим соседом был артист Ходурский, охотник. Пристал – продай да продай ружье. И я сдался – зарплата маленькая, жрать нечего было. Приходилось от получки до получки одалживаться в кассе взаимопомощи. Теперь же рву на себе волосы, которых почти не осталось – зачем продал?

– Прежде у вас с деньгами было не очень. А сейчас?

– Нормально. Однажды несколько театров – Вахтангова, МХАТ, Малый, ансамбль Александрова – получили грант. А нам, театру Армии, не дали. Хотя мы всю войну проехали с концертными бригадами. Тогда я с выдающейся актрисой Людмилой Касаткиной, украшением нашего театра, пошел к министру обороны Сергею Иванову. Не руководство театра, а мы, актеры. Потому что руководство пальцем шевелить не хотело. Министр выслушал: "Я с вами согласен. Доложу президенту". Вдвоем с Путиным решили – дать театру грант. Вы не поверите, какая у меня до этого была зарплата.

– Какая?

– 12 тысяч рублей. С доплатой за звание "народный артист СССР", выслугой лет получал на руки 22 тысячи. А сейчас вздохнул спокойно – кроме зарплаты есть грант, 43 тысячи. Везде грант распределили среди творческого состава – а мы поделили на всех. Вплоть до уборщицы. Правда, никто нам с Касаткиной не сказал "спасибо". Но это не важно.

– Последний человек, с которым перешли на "ты"?

– С кем же я на "ты" кроме супруги? Вета, кстати, образованнее и умнее меня, окончила университет, говорит по-английски. Я-то ни одного иностранного языка так и не выучил… Вспомнил! Татьяна Густавовна Максимова. Старше меня на год, мать великой балерины Екатерины Максимовой. Кажется, я единственный, кто с ней на "ты". А Катю ужасно жаль. Так рано ушла!

– Почему?

– Боже, сколько она курила! У меня в голове не укладывалось: балерина, которая должна заботиться о своем дыхании, – и постоянно с сигаретой. Ее муж Володя Васильев тоже курил, но потом бросил. Это была потрясающая пара. Они окончили хореографическое училище и сразу стали танцевать в Большом театре. После первой же партии Володи в балете "Каменный цветок" о нем заговорили как о восходящей звезде. Если попросите назвать меня тройку великих русских танцоров, то выглядит она так: Васильев, Миша Барышников и Рудик Нуреев.

* * *

– Михаил Козаков не мог объяснить, как запоминает огромные куски текста. Как запоминаете вы?

– А я не учу текст.

– ???

– Передо мной роль. Я разбираю смысл, несколько раз проигрываю, все точнее и точнее к тексту. Постепенно укладывается в голове. Хотя у меня громадные монологи в "Человеке из Ламанчи", вокальные номера. Плюс в театре "Модерн" играю "Дядюшкин сон".

– Играете вы там здорово. Не хуже, чем Марк Прудкин.

– Я смотрел многих артистов в этой роли – Хмелев во МХАТе играл гениально. Его дядюшка был словно кукла на шарнирах. А я играю постаревшего Евгения Онегина. Меня критик Виталий Вульф хвалил в этой роли. Артист должен оставаться ребенком внутри.

– "Человек из Ламанчи" – тяжелый спектакль?

– Очень! Поэтому прошу ставить его не чаще раза в месяц. Иду на него как на молитву.

– Как себя приводите в порядок после такого?

– Да никак не привожу. Только на Господа Бога надеюсь. На 95-летие поставили спектакль "Танцы с учителем", там есть монолог о моей жизни. Я ведь был на краю гибели. В конце рассказываю о легендарном спектакле "Учитель танцев", – тот шел сорок лет! История театра такого не знает! Я сыграл в нем больше тысячи раз. И ни одного спектакля не сорвал из-за болезни. Почему? Не могу понять. Папа умер в 52 года, мама – в 47. А я все живу и живу. Раз Бог меня хранит – значит, не все сделал. В санатории я ездить перестал…

– И дачи у вас нет?

– Появилась небольшая благодаря московскому правительству. Клочок земли в Серебряном Бору. Люблю там бывать летом после спектаклей. Пока не выгоняют. Надеюсь, меня не тронут – я все-таки полковник, у меня семь орденов…

Я не убит, я не вышел из боя

Я не убит, и меня не убить.

Потому что я русский солдат,

Значит, так я устроен.

Чтобы жить. Чтобы вечно жить.

Или вот такие еще строчки:

Сто тысяч смертей стерегли меня люто.

Сто тысяч смертей вслед шагали за мной.

Но видите, люди, – я живой.

– Вы говорили, что могли погибнуть…

– Да сколько раз! В восемь лет на Оке близко подплыл к колесному пароходу – и меня стало затягивать под него. Чуть не потерял сознание, пока вырвался из этого водоворота. Через год случился дифтерит – тогда смертельная болезнь. Антибиотики еще не изобрели. Доктор трубочкой отсосал гнойную пленку, которая должна была меня удушить. Снова остался жить. В 1941-м отправили на фронт – и я бы наверняка погиб, как почти все мое поколение. Спас великий Пырьев – утвердил на роль в "Свинарке и пастухе". Я вернулся в Москву.

А тех, кто чудом уцелел,

Сегодня мы как чудо изучаем.

Но даже чуду, чуду есть предел,

Все реже их на улицах встречаем…

Ветеранов осталось немного – дайте им по-человечески пожить! Надо сделать, чтоб они за квартиру не платили, чтоб проезд всюду был бесплатным. Хоть железной дорогой, хоть самолетом. Сейчас, ребята, у меня ощущение, что война не кончилась. Преступность-то какая, теракты. Я все это несу на сцену.

– Как?

– Один мой монолог начинается словами: "Я видел жизнь такой, какая она есть. Голод, страдания, нищета, безудержная жестокость…" Все это сегодня происходит в жизни. Недавно смотрю в супермаркете – идет, шатаясь, прилично одетый человек. Я проследил за ним. Сел за руль, поехал. Вот вам и авария. Я позвонил постовому милиционеру: по Селезневской улице едет такой-то. Не знаю, поймали или нет. Но все равно – я счастлив, что родился именно в России. Другого такого народа нет.

Я хотел бы жить и умереть в Париже

Если б не было такой земли – Москва…

– Это Маяковский. Вы же встречались?

– Он выступал в Доме актера, который располагался в подвале Филимоновского переулка. Маленький зал был набит. Люди стояли вдоль стен, сидели на подоконниках. Маяковский вышел на сцену в белой сорочке, стриженой головой подпирал потолок. Без шевелюры видеть его было непривычно. Студенты засыпали каверзными вопросиками. Он отвечал без пауз, с юмором, умно. А потом читал стихи.

– С Ахматовой как познакомились?

– С ней дружила актриса нашего театра Нина Ольшевская, мама Алеши Баталова. Ахматова, приезжая в Москву, всегда останавливалась у них дома. И вот играем как-то "Учителя танцев". Антракт, сижу в гримерке. Нина Антоновна ни о чем не предупредила. Вдруг открывает дверь и говорит: "Володечка, к тебе Ахматова". Я, идиот, даже не встал, чего по сей день не могу себе простить! Был настолько потрясен, что так и просидел весь антракт. А эта седая, величественная женщина, прислонившись к углу, долго на меня смотрела.

– Больше не встречались?

– Видел ее в доме у Ольшевской. Ахматова была немногословна, погружена в собственные мысли. Наверное, это связано с тем, что в тот период шла травля Зощенко и Ахматовой. Вы не представляете, что ей пришлось пережить! Как все выдержала?

– Помните ощущение страха, с которым жили в годы репрессий?

– Страха не было. Может, потому, что я был наивный, доверчивый, законопослушный, как все мое поколение. Когда Хрущев говорил, что будем жить при коммунизме, – мы искренне верили. Да, в 1933-м меня вызывали на Лубянку. Закончиться это могло и ссылкой, и лагерем – но обошлось. Позже снимался в Чехословакии, общался с иностранцами. Жена работала в филармонии и объездила весь Союз с зарубежными музыкантами, которые приезжали на гастроли. Роберт Янг, Стэнли Лауден, какая-то негритянская певица. Иностранцы бывали у нас дома. За это можно было уцепиться, и кого-то действительно сажали. Но мы почему-то не боялись – и все прошло мимо нас.

– Говорят, вся страна плакала, когда умер Сталин. А вы?

– Кажется, нет. Но было ощущение огромной потери. Не того, к чему ты привык. А того, что принял и во что верил. Я хотел пойти на похороны, но добрался лишь до Трубной площади. Дальше все было перекрыто военными грузовиками, никого не пускали. Повезло. Там была жуткая давка, много народа погибло.

– Где встретили 9 мая 1945-го?

– В Москве. Отлично помню этот день. Мы в театре репетировали, после отстояли очередь за праздничными пайками, которые неожиданно стали выдавать. Полбуханки черного, по 250 граммов масла, сыра, полукопченой колбасы, леденцы и пачку печенья. На улице всех людей в военной форме обнимали, целовали. Была невероятная аура счастья и радости от долгожданной победы.

– Вы же с концертными бригадами выступали не только в Великую Отечественную, но и Афганистане, и в Чернобыле.

– АЭС взорвалась в конце апреля – а мы в это время с театром прибыли на гастроли в Киев. В ликвидации аварии помогали десантники, для них провели концерт.

– Ничего не почувствовали?

– Как не почувствовал? К концу вечера у меня внезапно пропал голос. Нас не предупредили, что, проезжая зону, надо обязательно повязки надеть. Мы получили дозу радиации – слава богу, небольшую. А в Афганистане однажды в разгар концерта попали под обстрел. Но продолжали играть. Только видели трассирующие пули над головами.

– С поэтом Михаилом Светловым на войне произошла похожая история. Он читал солдатам стихи. Никто не расходился, даже когда фашисты начали бомбить. Светлов потом говорил: "Мне не было страшно. Но заметил, что в стихотворении есть длинноты…" У вас под обстрелом не возникало ощущения длиннот в концерте?

– Нет. Вот что я вам скажу. Когда фашисты вплотную подошли к Москве, мы заканчивали "Свинарку и пастуха". Снимали в две смены, а по ночам дежурили на крыше. Немцы сбрасывали бомбы-зажигалки. Их окунали в бочки с водой и песком. Каждому выдавали щипцы, рукавицы, брезентовый фартук. Как-то загорелся сарай. Мы рванули его тушить, не обращая внимания на самолеты, продолжавшие обстрел. Находились в таком эмоциональном азарте, что думали лишь о том, как бы спасти сарай. И спасли, потушили. Только после этого я осознал, что пуля могла зацепить в любую секунду. В бою у человека включаются особые рефлексы. Неспроста те, кто побывал на войне и в "горячих точках", проходят психологическую реабилитацию.

* * *

– Чету Бесковых в театре встречали?

– Конечно. Жену Бескова я прекрасно знал – актриса, красавица. И сам он необыкновенная личность. Эрудированный, начитанный, театрал. Общаться всегда было интересно.

– Бесков обожал голубей. А вы?

– Равнодушен. Мне ближе собаки. Как-то подобрали на улице щенка, назвали Борис Николаевич. Это в те времена, когда Ельцин еще не был президентом. Пес оказался удивительный. Все понимал! Особенно баранки любил. Скажешь порой: "Боря, пойди в столовую, возьми баранку и возвращайся". Он внимательно на меня смотрит. Я повторяю. Пес встает, идет и через минуту тащит в зубах баранку. Прожил Боря 17 лет.

– Вам до сих пор его не хватает?

– Еще как! Дома висят его фотографии. После Бори мы собак не заводили. А к лошадям прикипел с того момента, как в манеже имени Буденного на Поварской улице занимался верховой ездой. Кстати, в одной группе с Васей Сталиным и сыновьями Микояна. Вольтижировка, рубка, преодоление препятствий… Получил даже значок "Ворошилов-ский всадник". Где-то дома затерялся. Вместе со значком ГТО.

– Василий Сталин каким вспоминается?

– Рыжеватый, с веснушками, в военной гимнастерке. Держался скромно. Мы мало общались. Да и виделись потом всего раз на каком-то концерте, когда он уже стал генералом. Его последней женой была чемпионка Союза по плаванию Капитолина Васильева. Для нее Василий построил бассейн ЦСКА – чтоб было где тренироваться. А его сын от первого брака, Александр Бурдонский, работает режиссером в нашем театре.

– За ЦСКА болел Михаил Танич. Вы были знакомы?

– Нет. Зато знал другого поклонника ЦСКА – Георгия Менглета. Безукоризненный актер определенного амплуа. Блистательный.

– На вашей памяти – в каком году и в каком театре была самая лучшая труппа?

– Я 17-летним застал еврейский театр Михоэлса. Каким авторитетом в стране пользовался этот человек! В годы войны ездил на переговоры в Америку, за продовольствием для Союза. И театр создал удивительный. Поступив в театральное училище, я пропадал на галерке Художественного театра – а там Качалов, Москвин, Тарханов, Прудкин, Яншин…

– Нынешняя молодежь вас огорчает?

– Говорят плохо. Оттого, что много снимаются в сериалах, микрофон на груди – можно хоть шепотом говорить. Потом и на сцене так же нашептывают. Юрий Петрович Любимов, который младше меня на три года, очень этим возмущен. Но среди молодых достаточно сильных артистов. Сережа Юрский, Олег Табаков... Правда, современные фильмы смотрю редко. Во-первых, не понимаю, почему мало крупных планов. Где можно увидеть лицо актера, его глаза, переживания. Во-вторых, на экране много темноты, ни черта не разглядишь, сплошное мелькание. Может, это какая-то новая манера?

– Последний случай, когда вы хотели завязать с театром?

– Был такой момент. Сидел и думал: "Вот исполнится мне 85 – и все". Задействован был всего в двух спектаклях. И тут в моей жизни возник Юлий Гусман. Мы встретились на кинофестивале в Анапе. Актерская братия обычно подтягивается на пляж часам к двенадцати. А я там уже в семь утра, плаваю, гуляю. Гусман увидел, что я в хорошей форме, и предложил сыграть Дон Кихота. Конечно, были сомнения – потяну ли физически такой материал? Но решил рискнуть. Хотя кроме меня, Веты и самого Гусмана в это не верил никто. Работа шла трудно. Руководство боялось, что не выдержу и театр понесет убытки. По той же причине некоторые актеры отказывались от ролей. Не было ко мне никакого снисхождения. Репетиции шли ни шатко ни валко. Но я ни одной не пропустил. Держал себя в форме. И, как выяснилось, не зря. Спектакль ждал грандиозный успех. Мне за эту роль орден дал испанский король Хуан Карлос.

– "Человек из Ламанчи" продлил вам жизнь?

– Творческую – несомненно. Потому что после этого на 95-летие я сыграл спектакль о себе "Танцы с учителем". Режиссер тот же – Гусман, а танцы ставил Володя Васильев.

* * *

– Жена на вас жалуется – до сих пор ухаживаете за молодыми актрисами.

– Наоборот – это очень хорошо! Дает энергию! Нельзя быть невлюбленным, занимаясь такой профессией. У меня почти в каждом спектакле было объяснение в любви. Как сыграть любовь, чтоб зритель поверил? Надо найти в своей партнерше привлекательные черты. Ее цвет волос, глаза, губы… Ее платье, фигура… Обаяние, наконец… Между прочим, у актера можно развить любое качество, кроме обаяния. Это как интеллигентность. Либо есть, либо нет. Правильно говорил академик Лихачев – притвориться интеллигентным человеком невозможно.

– И в Любовь Орлову вы тоже влюбились? Что в ней было самое привлекательное?

– Обаяние. Любочка была музыкальная, пластичная. Но и Марина Ладынина музыкальная – прекрасно пела.

– Кто вам как женщина нравилась больше – Ладынина или Орлова?

– Нет, друзья мои, об этом рассказывать нельзя. Ладынина для меня – святое воспоминание. Я даже не могу ее называть "моя партнерша", – нет, это что-то другое. Трепетное отношение. Как и к самому фильму "Свинарка и пастух". Даже в свободное от съемок время я приходил на площадку и смотрел на Колю Крючкова, Марину Ладынину, Ивана Александровича Пырьева. Он громкий, темпераментный – а рядом с ним знаменитый оператор Валя Павлов. Тихий-тихий. Пырьев ввел меня в волшебный мир кинематографа. Если в мире существует волшебство – оно именно там. И в театре. Чтоб заставить зрителя плакать, ты сам должен выплакать тысячу слез.

– Нонна Мордюкова в преклонные годы говорила: "Последний раз я была влюблена прошлым летом". А когда вы?

– Я и сейчас влюблен. Если разговариваю с актрисой – тотчас в нее влюбляюсь. Я один в театре такой. Говорю: "У тебя сегодня новая прическа. А какое красивое платье…" – "Владимир Михайлович, вам нравится?" – "Да, очень. Одобряю".

– Вы дружили с Владимиром Сошальским. Его успехам у женщин поражались?

– Володя – удивительный! Великолепный актер, потрясающие внешние данные. Красавец! А влюбчивый! Причем нравились ему довольно крупные женщины. Как знакомился с девушкой, тут же делал предложение. У него было семь жен, почти все актрисы. В Ленинграде – Нина Ольхина, в Москве – Алина Покровская, Нелли Подгорная, Нонна Мордюкова… Сошальский – богемный, дружил с Женей Евстигнеевым и актером МХАТа Юрой Пузыревым. После спектакля Володя на сале жарил картошку, готовил баранью ногу. Дома всегда было полно гостей. Мордюковой это быстро надоело. Однажды, когда Володя играл спектакль, позвонила подруге: "Люська, срочно приезжай. Машину подгоняй багажником к подъезду". Побросала вещи – и уехала.

– Вам хоть раз доставила неприятности собственная поклонница?

– Бывало. Все из-за ревности. Одна пуговицу оторвала, другая ударила. Кому-то сахар в бензобак засыпали – но не мне. Машину я перестал водить лет десять назад. Левый глаз совсем не видит – испортили его, когда оперировали. А машина у меня была дряхлая, ржавая и дырявая, "Жигули". Я ее любил, все шарахались от меня. А нынче вся Москва на "мерседесах", это престижно – но я от такого далек.

– На 95 лет Министерство обороны "мерседес" вам не подарило?

– Ни "мерседеса", ни танка.

– Правда, что вы по утрам ныряете в холодную воду?

– Не подумайте, я не морж, в проруби не купаюсь. Просто принимаю контрастный душ. Очень полезно. Я старомодный, у меня и мобильного телефона-то нет. И не нужен он мне. В компьютерах тоже не смыслю. С техникой не в ладах. Зато могу часами смотреть на пейзажи Левитана. А вот кубизм, авангард совершенно не признаю. Как и новации в театре. Я на другом воспитан. Мне эпатировать публику ни к чему. Не могу понять, зачем переделывать творения великих драматургов, писателей? Хочешь самовыразиться – напиши свою оперу или пьесу! Только не трогай Шекспира, Пушкина, Чехова. А то "Пиковую даму" ставят в декорациях банкетного зала. Три сестры превратились в лесбиянок. Онегин и Ленский вместо дуэли бьют друг другу морду на столе в доме Лариных. Галина Вишневская ушла с этого спектакля, который поставили в Большом театре. А я как-то смотрел "Антоний и Клеопатра". Талантливый режиссер – Кирилл Серебренников, чудесные актеры – Чулпан Хаматова и Сережа Шакуров. Но где Шекспир? Вместо этого на сцене Чечня, люди с автоматами. Зачем?

– И вы последовали примеру Вишневской?

– Нет, досидел до конца. Хотелось узнать, до чего еще фантазия режиссера дойдет. Или "Горе от ума" в постановке литовца Туминаса, главного режиссера театра Вахтангова. Знаменитый монолог Чацкого: "Карету мне, карету!" Но он выносит какие-то чемоданы, садится на них, пересчитывает. По небу летит самолет. Что это? Вспоминаю Давида Самойлова:

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло, и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.